Когда люди рассуждают о «супружеских узах», то говорят, что нужно иметь много воли, чтобы порвать их, когда они делаются тяжелы.
Да разве одни узы супружеские трудно порвать?
Родительские еще труднее.
Не любишь своих родителей, давно стала чужда им, а попробуй уйти, порвать с ними.
Скажите-ка престарелой, любящей матери: «Ты мне нудна, скучна, мне с тобой тяжело, мы не понимаем друг друга и никогда не поймем, потому что мы разных поколений».
Да что родители! Вон я свою няньку не выношу – а терплю.
Ведь что мне стоит выгнать ее? Отец будет давать ей пенсию, деньги у нее есть, и ей даже лучше жить будет…
А вот нет! «Как это, я ее вырастила, вынянчила – а она меня выгнала». И вот не решаешься избавиться от надоевшей прислуги, которая лезет с замечаниями, наставлениями, не исполняет ваших распоряжений, целыми днями ворчит, отравляет жизнь всей остальной прислуге и имеет право врываться в вашу комнату, усаживаться и донимать вас совершенно ненужными разговорами, внося вам запахи кухни и разных оподельдоков. Получается тоже что-то вроде надоевшего супружества.
Да что это? Я опять о няньке! Должно быть, потому, что она меня два часа пилила, почему я не поехала с теткой на вечер, почему я не ищу жениха и что я «не как все».
У меня обратилось в привычку каждый вечер смотреть в освещенное окно напротив.
Соседей иногда не было дома – и мне становилось досадно.
Мне хотелось быть невидимкой, чтобы пойти к ним, рассмотреть их поближе, ведь я видела только смутные, туманные фигуры, через тюль оконных занавесок.
Но там, за этими тюлевыми занавесями, видно, были чары, и эти чары уже действовали.
Однажды, это было в начале марта, заболела одна из наших лошадей.
Я послала за ветеринаром и сама пошла в конюшню, Тим побежал за мной.
На дворе стояли лужи от талого снега, и Тим отстал, осторожно обходя их и поминутно встряхивая лапки.
В это время на двор выскочил фокстерьер и бросился на Тима. Раздалось мяуканье, визг, кучер бросился разнимать, на дворе поднялась суматоха, из окон высунулись кухарки.
Когда кучер разнял дерущихся, у Тима оказался прокушенным бок, а у фокстерьера вся морда была в крови.
Дора выскочила в капоте – «спасать» свою собаку.
Она было набросилась на меня, но, увидав укушенного Тима, жалобно воскликнула: «Ах, бедная кошечка!» И стала извиняться.
Я вообще угрюма и неразговорчива, но тут я поддерживала ее болтовню: очень уж меня интересовали эти «счастливые люди».
Я стояла с ней на дворе и выслушивала длинное повествование об уме ее фокса и всех бывших до него ее собак и о том, как она разочаровалась в людях и очень несчастна.
Я ей не верила.
Она была такая красивая, сияющая и болтливая…
И стояли мы с ней на дворе под ярким весенним солнцем, между блестящими лужами, – она с собакой на руках, а я с котом.
Дора пригласила меня к себе, и я пришла…
Это было три года тому назад… даже