Сенека восхваляет этого юного племянника Августа в великолепных выражениях. Он приписывает ему возвышенный и пламенный дух, мощный гений, удивительные для такого возраста и такого высокого положения умеренность и воздержание, терпение в труде, отстраненность от удовольствий и, наконец, таланты, способные выдержать все здание величия, которое его дядя хотел возвести на нем.
Всем известны прекрасные стихи, в которых Вергилий оплакал его смерть. Какое великое и благородное представление дает он об этом юном герое, когда говорит, что судьбы лишь пожелали показать его земле и поспешили отнять, завидуя тем успехам, которых достиг бы римский род, если бы они оставили ему на долгое время дар, который ему преподнесли! Можно было бы заподозрить здесь лесть. Но если взвесить свидетельство Сенеки о Марцелле, то чувствуешь, что, отвлекаясь от поэтического слога, современный поэт не говорит больше, чем философ, писавший в то время, когда у него не было в этом интереса.
Стихи Вергилия, при всей своей величественности, дышат скорбью. И можно без труда поверить рассказу его комментатора, что, когда поэт читал их Августу и Октавии, слезы текли из их глаз, рыдания несколько раз прерывали чтение и едва позволили его закончить.
Неудивительно, что Октавия была глубоко тронута стихами Вергилия и щедро его вознаградила. Она любила своего сына с невыразимой нежностью, и траур по нему длился всю ее жизнь.
Август также остро переживал эту утрату. Он устроил пышные похороны своему племяннику, которые особенно были отмечены народными рыданиями. Сам он произнес надгробную речь. Чтобы увековечить его память, он пожелал, чтобы большой театр, начатый Цезарем и завершенный им, носил имя Марцелла. Он убедил сенат постановить воздвигнуть ему золотую статую с золотым же венком, и магистратам, устраивавшим Римские игры, было приказано ставить эту статую на курульное кресло посредине, дабы Марцелл даже после смерти как бы председательствовал вместе с ними на церемонии игр.
Несмотря на эти свидетельства скорби Августа, некоторые современные авторы высказывали подозрения в его адрес относительно смерти Марцелла. Они ссылаются на Плиния и Тацита, толкуя их слова шире, чем те того заслуживают. Плиний говорит, что желания Марцелла (видимо, касавшиеся восстановления старой республиканской формы правления) вызвали недовольство его дяди. Тацит, описывая тревогу народа по поводу Германика, вкладывает в уста граждан воспоминания о печальных примерах Марцелла и Друза, обоих всеми любимых и обоих сраженных преждевременной смертью, что приводит к размышлению: любовь народа, кажется, приносит несчастье тем, кто ее удостаивается; их жизнь всегда оказывается короткой. Но на основании туманных слов, допускающих иное толкование, можно ли обвинять