А Сивухин командовал за столом, подкладывал всем то одни, то другие консервы, налил себе водки, открыл портвейн, но Марфа попросила водки.
– Это по-нашему! Выпьем, первую, Марфуша, за здоровье нашего благодетеля, Ивана Филипповича Ромашкина.
– Ты, Степан, говори да не заговаривайся. Мал он ещё, Ваня наш, для благодетеля. Ты ешь, сынок, дядя Степан по доброте своей угощает нас. Не забудь спасибо ему за это сказать.
– Ты не поняла, я говорю о твоём отце.
– За тятю? Ты кончай, Степан Савельич, на грех меня наводить. Какое тут – за здоровье, ошибся, так и скажи. Помянем тятю, конечно, светлая ему память и царствие небесное, и даруй господи ему вечный покой и райскую благодать.
Марфа перекрестилась, выпила, недобро, через руку, посмотрела на Сивухина. Он уловил её взгляд и засуетился, выпил и неуклюже перекрестился.
– Ты же говорил, Степан, ни в бога, ни в чёрта, не веришь, прости господи?
– Зато я… в Ивана Филипповича, отца твоего, верю. Тут точно, если не от веры, так от чертовщины перекрестишься не раз. Хочешь – верь, хочешь – не верь, только он на меня еще с тех времен производит впечатление. Живой он для меня был, так и остался, понимаешь! Как он каждый раз уходил в туман, а? Не знаю что больше – сказки или вымысла, но я через своих друзей в НКВД запросы делал. Расстрелян он неоднократно, а мёртвым его так никто и не видел, и где похоронен – неизвестно. Марфа, ну не бывает так!
Он достал из кармана записную книжку, поднял и осторожно потряс над столом. Выпала какая-то старая, словно обгрызенная мышами или обожженная со всех сторон блёклая фотография. Марфа не сразу и поняла, рассматривая.
– Это же… господи! Это же я с тятенькой!
– Да, Марфуша, ты с отцом это, берёг с риском для собственной жизни почти 30 лет. Цени.
– Что ценить, Степан, всё сгорело дотла. Ты же и жег нас с голытьбой безумной, забыли, что деревня за счет отца жила… Вся! Он для вас даже больницу построил, школу и церковь! Молились на него люди. Эх, вы, Сивухины, это вы темный народ баламутили.
– Нельзя было по-другому, ты пойми, Марфа, Ре во лю ция! Палили и разоряли. Сердце рвалось, а жгли. Как раз на пожарище тогда подобрал и сохранил эту фотографию, от отца своего прятал. Ох и лютовал Савелий, мать его в душу, как ты говоришь, прости господи.
Он налил водки и выпил. Марфа затуманенным взглядом смотрела сквозь темный куст герани в окно и красные лепестки цветка, как язычки пламени, стали прыгать у неё в глазах.
Она снова увидела порушенную усадьбу, пламя кругом, крики и чей-то хриплый голос: «Ты карточку ихнюю, вона… вона… подбери, ишь ты, сплуататоры трудящего, беднейшего классу! Лики свои срисовали, как на икону. В святые захотели, а накося – выкуси! По карточке найдём и расстреляем! Никуда от нас не денешься, Иван Филиппович! Ты погляди, какой жук, больницу он построил. Болейте, люди добрые, а себе так царствие небесное захотел прикупить небось»!
– Мам, ты чего? – Ваня дернул её за рукав.
Она