на этот раз был необычайно ясным и резко выделялся на фоне кустистых бровей. «Желаете поужинать с остальными или прогуляться со мной?» – спросил он уверенным голосом, в котором нетерпение смешивалось с иронией. – Даже если бы прием, оказанный нам графиней, прошел менее бурно, наш выбор был заранее предрешен: естественно, мы предпочли прогулку. Мы вместе покинули дом. Толстой шагал рядом с нами широким шагом, беседуя с самим собой и как бы импровизируя на ходу. Мы шли по сельской местности, среди берез и лугов, все красоты которых ему были знакомы, и где он, казалось, наконец возвратился к самому себе. Время от времени он откусывал часть стебля или срывал цветок, наслаждаясь его запахом, чтобы затем небрежно отбросить его, смотря по тому, какими движениями он подчеркивал свои слова. Мы говорили о самых разных вещах: о пейзаже, который нас окружал, о России, о смерти… Поскольку он выражал свои мысли по-русски и делал это в оживлённой манере, я не всегда мог разобрать все его слова. Но все, о чём он говорил, звучало с акцентом стихийной мощи, свидетельствовало о силе и величии. Иногда я украдкой поглядывал на его широкое лицо с выступающими скулами, на огромные уши под белыми локонами, трепещущими на ветру, на расширенные ноздри, которые втягивали весну с какой-то необыкновенной чувственностью. Он вышагивал в своей крестьянской блузе, его длинная борода развевалась, движения были размашистыми, как у пророка, а взгляд поражал своей пронзительностью и оставался ужасающе присутствующим. Вот его образ, который запечатлелся во мне, и это было нечто большее, чем его слова.
Райнер М. Рильке и Лев Толстой. Автор коллажа – Владислав Цылёв
Конечно, чтобы передать историю Рильке во всей ее полноте, пришлось бы воссоздать ритм его слов и все те акценты, что были добавлены движением, позой и тем, как он удерживал внимание на некоторых словах, паузой или взглядом. Когда я выразил свое удивление по поводу того, что он никогда не испытывал потребности зафиксировать это воспоминание, Рильке сказал мне, что он как раз думал о чём-то подобном. Забыл ли он, или это было слишком незначительно в свете того, что он собирался написать, но как-то раз он уже поведал в подробностях о своём визите к Толстому в письме к Софье Николаевне Шиль вскоре после своего отъезда из Ясной Поляны.7 Если сравнить это описание с тем, которое дал мне Рильке, то можно заметить странные изменения, которые претерпели некоторые образы с течением времени. Однако впечатление, которое преобладает у Рильке, осталось прежним. Время не только не ослабило, но, кажется, усилило его: Толстой мог говорить с Рильке о смерти и одиночестве, но именно воспоминания о весне, переполненные бодростью, он увез с собой из этого путешествия:
Возвращаясь в Козловку, – писал он Софье Николаевне Шиль, – нас переполняла радость и понимание Тульского края, где богатство и бедность соседствуют
