Но сейчас он знал – лгал. Не Диане, не жене, не Ремезову. Себе.
Алла не была для него просто интрижкой. Он избегал этого слова. Оно пахло чем-то низким, торопливым, ночным, измотанным. А с ней – всё было иначе. Спокойно. Пространственно. Как будто между ними было что-то, чему не нужны были определения. Он не говорил ей «ты мне дорога», но однажды задержался у её двери дольше, чем нужно, и просто стоял, глядя на неё, не сказав ни слова. И она поняла. Ласково кивнула, провела ладонью по его руке – как по чему-то живому, чему скоро предстоит исчезнуть.
Он убеждал себя, что это – не любовь. Что в его возрасте и с его головой любовь невозможна. Что это остаточная память тела. Влечение. Привычка к тишине рядом. Но сейчас, лежа в темноте, с затаённым пульсом и стянутым горлом, он знал: он не просто потерял Аллу. Он отказался от неё. И этот отказ уже невозможно было пересмотреть.
Он вспомнил, как однажды она сказала: «Если бы ты позвал – я бы всё оставила». Он тогда усмехнулся и ответил: «Я слишком рационален, чтобы кого-то звать». А она не обиделась. Только посмотрела долго, без укора, как будто оценивая, сколько ещё времени сможет быть рядом с человеком, который всё просчитывает.
«Рационален». Именно это слово теперь отзывалось в нём болью. Рационален – значит неспособен. Неспособен на шаг, на выбор, на чувство, которое не укладывается в таблицу. Сергей Андреевич был профессором. Мужем. Отцом. Влиятельным. Желанным. Всегда знал, что сказать. Где остановиться. Кого подпустить ближе. Он умел всё – кроме одного: остаться.
Алла не просила его остаться. Но ждала. И он знал – ждала. В тот вечер, когда он поехал к Диане. Когда он даже не удосужился оправдаться. Просто проигнорировал сообщение: «Ты же придёшь? Мне сегодня не по себе». Он не ответил. Даже не прочитал до конца.
Теперь он не мог не вспоминать. Каждая мелочь всплывала с такой точностью, как будто разум, до сих пор хранивший тишину, решил открыть архив. И всё, что он прятал под словом «удобно», возвращалось. С её интонациями. С лёгким запахом на запястьях – жасмин с чем-то горьким, возможно, кожей книги, которую она всегда читала в метро. С её непокрытым плечом в тёплой квартире, когда за окнами снег.
Он никогда не говорил ей «прости». Ни за что. Даже мысленно. Но сейчас – в этой тишине, в этом бессонном, натянутом мгновении, где ночь словно замерла, не решаясь перейти в утро, – он чувствовал, как в груди поднимается нечто, от чего хочется отвернуться. Не чувство. Слово. Слово, которое раньше казалось ему слабостью, но теперь жгло, как исповедь.
Прости.
Он не произнёс его. Он не умел. Но это слово звучало в нём, глухо, медленно, будто шаги в мраморном коридоре. С каждым эхом боль становилась яснее.
Профессор знал, что это не покаяние. И не утрата. Это – признание. Признание того, что, потеряв Аллу, он лишился не только женщины, которая его ждала, но и последней ниточки, связывавшей его с возможностью быть человеком, а не ролью.
Он закрыл