Когда он – уже юноша – поступил на философский, жесткосердная бабка, как всегда дымившая папиросой – курила по одной-две, но ежедневно, – отчитала его: сказала, что голову забьют лишним, сказала, что в жизни он так ничего не добьется, сказала, что в голодные времена мозгами не прокормишься, только если не решишься сдавать их в аренду – станешь чьим-то идеологом, чьим-то философом, чьим-то мудрецом. Не сам по себе. Грецион не обиделся – зато обиделась бабка. Не на него, а на мужа и на саму себя – била тарелки, сокрушалась, что они самолично отправили мальчишку в мир сказок и фантазий, а теперь, когда пришло время взрослеть, привязали к дереву, оставив на съедение голодным волкам реальной жизни. Но за каждый его экзамен жестокосердная бабка – у нее зеленая кровь, поди проверь сам, причитала порой мать, – выпивала по стаканчику рома, после чего разбивала стакан; такой уж она была, девяностолетней старухой, плохо видящей, плохо слышащей, но прекрасно зрящей и слушающей. Деда давно не стало: биржи высосали его кровь, курсы валют выжрали сердце; когда Грецион в тишине пришел на могилу после похорон, то увидел среди искусственных цветов деревянную статуэтку Гермеса, покровителя торговли, и отчего-то вторую – многоликой богини; обе они – сомнений не было, – вышли из-под руки старого мастера, истратившего волшебный порошок впустую. И все – в особенности мать, – уже думали, что жестокосердная бабка никогда не умрет; что она заключила сделку с пустоглазой смертью, отдала первенца в обмен на вечную жизнь, но забыла – или не захотела? – вымолить вечную молодость. Грецион помнил эти страшные сплетни с детства, когда взрослые шептались: правильно, правильно, у нее был выкидыш – Грецион понимал, о чем речь, пусть не знал смысла слова, – и только потом родился второй мальчик, поразительно крепкий. Отец, тоже проживший долго, сохранивший ровную осанку и крепкие мышцы до глубокой старости, иногда, выпив лишнего, шепотом признавался: я чувствую его, братов призрак за своей спиной; чувствую, как она, твоя бабка, сынок, сосет из него силы до сих пор. Даже отдав богу душу.
Видимо, она все же не умерла; видимо, уболтала – превосходно умела с детства, с отцовского борделя, – древних богов. Как иначе объяснить, что теперь она сидит на этом пирсе, свесив ноги и касаясь стопами холодной – нет сомнений! – воды, а мерцающие светлячки копошатся в ее волосах? Жесткосердная бабка смотрит на Грециона, улыбается, зажав незажженную папиросу в зубах, и молчит. Интересно, откуда здесь это озеро, какие реки впадают в него – в тех ли далеких горах их источник, там ли тает снег; или нет, как же он не понял сразу! Конечно, конечно, конечно, родитель этих вод – Источник, фонтан вечной молодости, он где-то там, в зарослях, и любимая жесткосердная бабка отыскала его, нет, ее, вечность! Как же так, как такое возможно, когда ничего не осталось от бабки, кроме смутных, ускользающих воспоминаний? Даже фото не сохранилось: бабка ненавидела