Танцы на пепле судьбы. Алина Данилкина

из бабушкиного шкафа скелету. Маму срочно попросили приехать на экстренную операцию, и она с моим согласием поступила в пользу борющегося за жизнь человека, а не бесчувственного покойника. Так и получилось, что потаённый страх бабушки остаться одной воплотился в реальность тогда, когда она уже этого не увидела. На кладбище пришли лишь несколько ее приятельниц – светских дам и одна бывшая коллега, восхищенно любующаяся в каплице загримированной бабушкой. Перед погребением я поцеловала ее в нарумяненную щеку, положив у изголовья икону, крестик и мешочек с бриллиантами, который она просила много лет назад положить вместе с ней в гроб. Липочка любила блистать всегда и при любых обстоятельствах. Даже в гробу она лежала величественно, статно и непокоренно смерти. Липа была той редкой покойницей, которой хотелось любоваться, от которой нельзя было отвести взгляд на священника или капнувший на ноготь со свечи воск.

      Попрощавшись с бабушкой, я увидела облаченного в чёрное Бориса, которого вновь импульсивно и неискренне прогнала. Подозревая о том, что тоже заразилась туберкулезом, я не могла позволить заболеть тому, которого, как мне казалось, я никогда не смогу разлюбить. На поминках я не пила и не ела; мне хотелось то плакать, то ли молчать, то ли переживать за отца.

      Когда я вернулась домой, мама все еще спасала скальпелем чью-то жизнь. Я прилегла на бархатную кушетку оттенка тунисской оливки Марсалин, привезённую бабушкой Липой из винтажные интерьерной лавки, в которую они часто заскакивали с дедушкой, оказываясь в Тоскане, и стала рыдать по бабушкиному задорному смеху, который я старалась воспроизвести в памяти. Тягучие сопли стекали на уложенное вокруг лица запястье, как вдруг мне позвонил Борис и предложил погулять. Я подбежала к зеркалу, улыбнулась, как мне всегда велела при жизни вечно позитивная Липочка, а затем еще раз подошла к зеркалу. Я смотрела на себя и думала, как мне идёт быть несчастной и чуть заплаканной. Непостижимый врождённый талант преображаться с каждой выпущенной слезой мне достался от мамы, потому что отпечатки страданий на ее лице не умели оттенить блеск очарования ее тонкой Психеи.

      Мы с Борисом гуляли по городу до наступления рассвета, который встретил нас на набережной реки Тихого Дона. Мы ели донскую уху и жареную корюшку, пили квас, а затем сливовую настойку. За ночь я хотела открыть Борису ценный для меня крошечный мир, в котором люди улыбчивы и непосредственны, в котором шелковицу называют тютиной, город, где девушки умеют оглушительно хохотать рядом с прохожими, а мужчины готовы вызвать на дуэль с пистолетом лишь за неуважительное к официантке отношение. Но как бы я ни старалась, Борис словно не смыкался с моей малой родиной и ее незыблемыми южными устоями.

      – Я вижу, как ты скучаешь по этому месту и его жителям, но неужели ты не хотела бы променять Россию, например, на тихие французские улочки и неиссякаемое вдохновение?, – перед восходом солнца поинтересовался Борис.

      – Чего таить! Я скучаю порой по тихим завтракам на берегу