Главная польза от стихотворной формы была в том, что слова, связанные стихотворным размером, лучше запоминались и усваивались. А тогдашним людям нужна была хорошая память. Ведь вещания говорили о многом: и о приметах места, и об удобном времени для предприятий, и о святилищах заморских богов, и о неведомых могилах героев, которые трудно найти вдалеке от Эллады. Сейчас многое изменилось. Где герои, которые могли спорить с богами, и где крепкостенная Троя?!
А когда жизнь изменилась и вместе с ней изменились и обстоятельства, и дарования, то обиход отверг излишества, снял золотые пряжки, совлек мягкие ткани, остриг пышные волосы, отвязал с ног котурны. Тогда люди совсем неплохо научились находить красоту в простоте, а не в роскоши и прикрасу нехитрую и незатейливую ценить выше, чем пышную и избыточную. И когда речь переменила свои словесные одежды, история сошла с колесницы стихотворных размеров и стала в прозе четко отделять туманные иносказания от правды. И философия, предпочитавшая потрясению души ясность и поучительность, стала вести свои изыскания прозою. Тогда-то Дельфиец удержал Пифию от витиеватых пророчеств, лишив предсказания стихотворной речи, непонятных слов, описательных выражений и неясности. Божество стало так говорить с вопрошающими, как законы говорят с государствами, как цари встречаются с народами, как учителя с учениками, – то есть, стремясь лишь к привычному и убедительному.
Согласно Софоклу, божество пророчества в загадках мудрецам речет, глупцов же плохо учит даже краткостью. А когда в оракулах появилась ясность, то и доверие к ним стало возрастать. Необычное, редкое, окольное и иносказательное многим прежде казалось божественным и вызывало восторг и благоговение. Теперь же люди, полюбившие учиться на том, что легко и ясно, без напыщенности и выдумок, стали обвинять облекавшую оракулы поэзию, подозревая, что она мешает мысли, внося в истину темноту и неясность, а иносказаниями, загадками, двусмысленностями предоставляя вещанию лазейки и убежища, чтобы укрыться в случае ошибки. Можно было от многих услышать, что вокруг прорицалища засели какие-то люди, которые перехватывают ответы оракула и стискивают их, словно в сосуды, в сочиненные наспех стихи, размеры, ритмы. Больше всего поэзию обесславили шарлатаны, площадная чернь, бродяги, кривляющиеся возле святилищ Великой Матери. Это они, иные устно, иные по каким-то гадательным книжкам, переделывали оракулы в стихи для челяди и для баб, падких на мерную и поэтическую речь. Вот почему, воочию став общим достоянием обманщиков, шарлатанов и лжепрорицателей, поэзия отлучила себя от истины и от дельфийского треножника.
Приятнее и отраднее говорить о тех делах, о которых вопрошают бога в наши дни. Ведь