Книга захлопнулась. Тьма исчезла, коридор провалился вниз, и он снова лежал в своей постели, в своей комнате, в своей реальности.
Он открыл глаза. Сердце всё ещё стучало быстро. Ладонь горела, как после ожога. Он посмотрел на неё – на коже остался тонкий узор, похожий на строчку из книги, но на языке, которого он не знал.
Мальчик улыбнулся. Впервые за долгое время он почувствовал, что ему интересно.
Флэшбек Малека в монастыре.
Воздух в трапезной был тяжёлым и медленным, как остывающий мёд. Здесь всегда пахло дымом – копчёным, древесным, горько-сладким, въевшимся в стены, одежду, даже в воздух между людьми. Этот дым пронизывал всё, цеплялся за волосы, ложился на язык при каждом вдохе.
Длинные деревянные столы, тёмные от времени, покрытые тонким слоем воска, чтобы крошки не прилипали. Над каждым столом – простые железные лампы с тусклым жёлтым светом.
Монахини сидели ровными рядами. Они ели молча, даже жевали медленно, будто боялись потревожить тишину, которая тут была важнее молитвы. Простая еда: ломти чёрного хлеба с грубой коркой, похлёбка из чечевицы – густая, почти клейкая, с запахом лука и старого горшочка, который, кажется, не меняли со времён основания монастыря.
И – копчёная свёкла.
Она лежала в центре общей тарелки – тёмная, почти чёрная снаружи, с золотистыми потёками сока. Когда Малек взял кусочек, пальцы чуть липнули к его поверхности, а дымный аромат поднялся к лицу. Он положил свёклу на язык, прикусил – терпкость обожгла рецепторы, резкая, насыщенная, совсем не такая, как свежая. Но за ней, через секунду, пробилась сладость, словно воспоминание из другой жизни. Момент, когда солнце стояло над полем, когда чужая рука давала тебе что-то, говоря: «Попробуй».
Малек жевал медленно, вспоминая. Эта терпкость… она напоминала ожоги на ладонях, полученные в детстве, когда его заставляли держать свечу на вечерней службе. Он никогда не любил молиться, но свечи были красивыми. А боль – честной.
– Свёкла была сладкой, но после копчения приобрела терпкость, – тихо сказала одна из монахинь напротив, не поднимая глаз. Её голос был шершавым, как наждачная бумага, слишком много лет, слишком мало слов. – Как и человек – чем больше испытаний, тем крепче он становится.
Малек усмехнулся, обмакнул хлеб в похлёбку, поднял взгляд на женщину. Она была сухая, как старое дерево, пальцы с обломанными ногтями. Её глаза смотрели в тарелку.
– Или просто черствеет, как кусок чёрствого хлеба, – ответил он, отломив корку.
Она не возразила. Тут не спорили. Тут принимали.
Ложки снова заскребли по деревянным мискам. Кто-то рядом тихо откашлялся. За окнами шумел ветер, но этот звук казался далёким, как будто его приносило не с улицы, а из другой эпохи.
Малек выровнял спину, – лавка была не удобной даже для его детского роста. Еда в этом месте была не просто пищей. Она была уроком. Напоминанием. В монастыре не кормили вкусно – кормили правильно. Чтобы помнили о тяжести труда, о простоте