– Ну, прямо как в детстве, – подумал Пахомыч, глядя из раскрытого окошка на последствия аварии, живо представив перед глазами яркие последствия бомбежки советскими самолетами дороги, на которой находилась немецкая отступающая колонна. Те же покореженные машины, вот только танков сползающих на обочину не хватает, да вместо немецких воплей слышится обильный русский мат, сопровождаемый угрозами. Да, такие времена сейчас – один стал круче другого. Не то, что раньше.
Все чаще и чаще вспоминал Пахомыч свое белорусское военное детство, когда жить было страшно, но интересно, когда они, будучи мальчишками, общались с врагами, остановившимися в их деревне на постой, и которые оказались не такими уж страшными и жестокими. Конечно в основном в те дни, когда им не напоминали о своем существовании партизаны. И тогда еще надо было посмотреть, от кого исходила более реальная угроза от пахнущих одеколоном немцев уходящих из деревни в лес или от заросших щетиной партизан выходящих из леса и тут же, по горячим следам, начинающих устанавливать свои порядки и свой суд.
Однако неспешное, по давней российской традиции, дорожное разбирательство порядком затянулось. И с той и с другой стороны скопилось уже немало машин, гудящих, требующих освобождения проезжей части.
– Не было бы жертв, – подумал Пахомыч и снова погрузился в воспоминания.
Почему то он все чаще и чаще стал вспоминать прошлое? Особенно свое фронтовое детство, свою зависть в конце затянувшейся войны, когда в родные дома стали возвращаться первые фронтовики с ранней сединой на висках и с позвякивающими на груди орденами и медалями. На которые белобрысый Васька мог смотреть часами, кусая до боли губы от отчаяния, что не успел по малолетству «популять» из автомата по «фрицам» как их все тогда называли. Уж он то дошел бы до самого Берлина, уж у него наград то было бы поболее. Вспоминал он и немецких солдат, угощавших его шоколадом. Говоривших на ломанном русском языке, что такой же вот белокурый Васька, только с другим именем, ждет его на далекой родине. А сам Васька не мог понять, что делают здесь эти солдаты, чужие люди, которых так боятся матери и старики. Если их дома ждут их Васьки, и почему сам Васька из-за этого не видит своего отца, вместе с другими ушедшего защищать Родину, но пропустивший в собственную деревню этих чужих дядек, жующих « шикалад» и весело пиликающих на губных гармониках.
Почему же Пахомыч так часто вспоминает ту, навсегда канувшую в небытие жизнь, словно невольно сравнивая ее с жизнью сегодняшней, в которой хоть и нет веселых немцев с засученными по локоть рукавами, забирающих каждое утро у селян «млеко» и «яйко», на прокорм доблестной германской армии; но, тем не менее, ощущение такое, что ты вновь в оккупации. В оккупации чужой, враждебной воли, навязанной русской душе. Ежедневно обливающей тебя помоями цинизма и разврата, не прикрытого равнодушия.
Нет