Кожа, что меня держит. Адам Соломонович Гаврилов

из глубин его сознания, резкий, холодный, как лезвие ножа, лежащего в ящике. Этот голос не был мягким, не был прощающим; он допрашивал, обвинял, раздирал его на части, как следователь, что не знает жалости. "Почему ты это сделал, Артём?" – спрашивал он, и в этом вопросе не было любопытства, только сталь, только правда, от которой нельзя убежать.

      Он встал, прошёл к окну, прислонился лбом к холодному стеклу. Дождь всё ещё стучал по крышам, по асфальту, по зонтам прохожих, и каждый удар отдавался в его висках, как молоток судьи. "Ты мог остановиться," – продолжал голос, и Артём сжал зубы, чувствуя, как челюсть сводит от напряжения. Он мог бы сказать, что не хотел, что это была случайность, что его руки двигались сами, но ложь застревала в горле, как кость. Он не остановился, потому что не хотел останавливаться. В тот момент, когда её кровь брызнула на его кожу, когда её крик оборвался в тишине, он чувствовал себя живым – впервые за годы, впервые за всю эту жалкую жизнь, пропитанную серостью и отчаянием.

      "Ты зверь," – голос стал громче, и Артём ударил кулаком по подоконнику, так сильно, что дерево треснуло, а боль расколола его руку, как молния. Да, зверь. Но разве не мир сделал его таким? Он вспомнил детство – мать, что кричала на него за каждую мелочь, отца, что поднимал руку, не глядя – просто потому, что мог. Он вспомнил соседей, что отводили глаза, когда мать плакала с разбитым лицом, вспомнил учителей, что смотрели на его синяки и молчали, вспомнил эту квартиру, этот город, эту жизнь, что душила его с первого вдоха. "Они все виноваты," – прошептал он, и его дыхание запотело стекло, создавая мутное пятно, в котором он видел своё лицо – искажённое, чужое.

      Но голос не унимался. "Ты выбрал это, Артём. Ты мог уйти. Мог отпустить её." Он закрыл глаза, и перед ним возникла Лена – не та, что лежала в подвале, а та, что когда-то смеялась, что гладила его по щеке, что шептала ему ночью: "Мы справимся." Он мог уйти тогда, в тот первый раз, когда его кулак встретил её кожу. Мог собрать вещи, выйти за дверь, раствориться в этом сером городе и никогда не оглядываться. Но он остался. Почему? Потому что её слабость питала его силу, её страх делал его богом, её боль давала ему смысл. Он ненавидел её за это, ненавидел себя, но не мог остановиться – как река не может повернуть вспять, как нож не может не резать.