Он поднялся, и старые пружины матраса скрипнули, как кости, ломающиеся под тяжестью. Комната была маленькой, тесной, с обоями, отходящими от стен, и шкафом, дверца которого висела на одной петле. Её платье – синее, с выцветшими цветами – всё ещё лежало на стуле, брошенное небрежно, как будто она только что вышла за дверь. Но он знал, что она не вернётся. Он встал, босые ноги коснулись пола, и холод пробежал по позвоночнику, как предчувствие. Его тело двигалось медленно, будто каждое движение было попыткой убедить себя, что он ещё жив, что эта пустота – не его конец.
Кухня встретила его той же стерильной тишиной. Он остановился у стола, где всё ещё стояла её сумочка, и на миг ему показалось, что она живая – что-то в её форме, в том, как свет падал на потёртую кожу, делало её похожей на сердце, бьющееся в ожидании. Он отвернулся, подошёл к раковине. Тарелки, вымытые до блеска, стояли в сушилке, и ни одной капли жира, ни одного следа еды не осталось на их поверхности. Он провёл пальцем по краю одной из них – чистота была почти болезненной, неестественной, как лицо, с которого стёрли все эмоции. Он не помнил, когда мыл их, но знал, что это было после – после того, как её голос замолчал, после того, как кровь перестала течь.
Её кружка стояла на подоконнике, пустая, с коричневыми разводами чая внутри. Он взял её, поднёс к губам, вдохнул – запах был слабым, но всё ещё её, и на секунду он закрыл глаза, представляя, как она держит эту кружку, как её пальцы, тонкие и дрожащие, обхватывают фарфор. Он поставил её обратно, слишком резко, и звук удара о дерево эхом отозвался в комнате. Его взгляд упал на нож в ящике – он всё ещё лежал там, открытый, как глаз, следящий за ним. Артём сжал челюсть, отвернулся. Ему не нужно было смотреть на него, чтобы чувствовать его присутствие, его зов.
Он прошёл по квартире, и каждый шаг был тяжёлым, как будто пол притягивал его к себе. В ванной её зубная щётка стояла в стакане, щетина растрёпанная, но сухая – она не касалась воды уже давно. Полотенце, аккуратно сложенное, висело на крючке, и ни одной капли, ни одного пятна не нарушало его белизны. Он открыл шкафчик над раковиной – её крем, маленький тюбик с потёртой этикеткой, лежал на месте, нетронутый. Всё было слишком чисто, слишком упорядочено, и эта чистота кричала о том, что он пытался скрыть.
Он вернулся в спальню, сел на край кровати. Подушка Лены лежала там, где она её оставила, с вмятиной от её головы, и он наклонился, вдохнул.