Он выключил воду и вернулся к столу. Сел, положил голову на руки и закрыл глаза. Тишина обняла его, как мать, которой у него никогда не было, и в этой тишине он услышал её шаги – лёгкие, осторожные, как будто она всё ещё была здесь, ходила по этой кухне, готовила еду, смотрела на него с той самой надеждой. Но он знал, что её нет. Знал, что сделал с ней то, что не мог не сделать. И всё же, сидя здесь, в этой мёртвой комнате, он ждал, что она откроет дверь, войдёт и скажет: "Всё в порядке, Артём. Всё в порядке."
Но дверь оставалась закрытой, и тишина становилась всё громче.
Артём выдвинул ящик стола с тяжёлым скрипом, будто старый дом сопротивлялся его движению, не желая раскрывать свои тайны. Внутри лежали мелочи их жизни с Леной: ржавая ложка, моток пожелтевшего скотча, пара спичек, обгоревших с одного конца. Но его взгляд упал на нож – старый, с деревянной рукоятью, потемневшей от времени, и лезвием, заточенным до того состояния, когда металл казался живым, сверкающим, как осколок льда под зимним солнцем. Он взял его в руку, и тяжесть оружия легла в ладонь с почти любовной нежностью, словно оно было создано для него, для этого момента, для всех моментов, что привели его сюда.
Лезвие поймало свет лампы, и на миг Артём увидел в нём своё отражение – искажённое, разорванное, как лицо, увиденное в разбитом зеркале. Он провёл пальцем по кромке, осторожно, почти ласково, чувствуя, как холод стали обжигает кожу. Этот нож был больше, чем просто вещь; он был свидетелем, соучастником, продолжением его самого. Его пальцы сжали рукоять, и в этом движении было что-то ритуальное, словно он держал не инструмент, а священный предмет, пропитанный кровью и памятью. Он закрыл глаза, и перед ним всплыло её лицо – Лены, той Лены, что смотрела на него с ужасом и мольбой в тот первый раз.
Это было три года назад, хотя теперь время казалось смазанным, как краска на холсте под дождём. Они стояли в этой же кухне, и воздух был густым от её слёз и его ярости. Она что-то пролила – кажется, суп, горячий, жирный, с пятнами моркови, который растёкся по полу, как внутренности раздавленного зверя. Он кричал на неё, голос его гремел, отражался от стен, а она отступала, сжималась, становилась меньше с каждым его шагом. "Ты бесполезная, Лена, бесполезная!" – слова вырывались из него, как пули, и он видел, как они попадали в цель, ломали её изнутри. А потом его рука поднялась – не нож, тогда ещё нет, просто кулак, тяжёлый, как камень, и врезалась в её скулу с глухим, влажным звуком, от которого что-то внутри него вздрогнуло.
Он открыл глаза, вернулся в этот момент, к ножу в руке. Звук того удара всё ещё жил в нём – не громкий, не театральный, а тихий, интимный, как шёпот любовника. Её щека вмялась под его костяшками, кожа побелела, а потом налилась багровым, и капля крови, маленькая, почти невинная, скатилась по её подбородку. Она не закричала, не упала –