Комната вокруг него была тихой, слишком тихой. Свет единственной лампы, висящей над раковиной, дрожал, отбрасывая длинные тени на стены, покрытые облупившейся краской. Тени шевелились, словно живые, и ему чудилось, что они наблюдают за ним, безмолвные свидетели того, что произошло. Он поднял голову и встретился взглядом со своим отражением в зеркале – мутном, с трещинами, как его собственная душа. Глаза, тёмные, глубоко посаженные, смотрели на него с усталостью, но в их глубине горел огонь, который он не мог погасить. Щёки, небритые, покрытые щетиной, казались высеченными из камня, а губы, тонкие и бледные, хранили следы слов, которые он никогда не осмеливался произнести вслух.
Он вспомнил её голос – Лены. Не крик, не плач, а тот мягкий, дрожащий шёпот, которым она просила его остановиться. "Артём, не надо, пожалуйста…" – эти слова звенели в его голове, как колокол, от которого нельзя укрыться. Он резко сжал кулак, и ногти впились в кожу ладони, оставляя красные полумесяцы. Боль была острой, настоящей, и она вернула его в этот момент, к этой раковине, к этой крови. Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как всё закончилось – минуты, часы? Время растянулось, как тонкая нить, готовая вот-вот порваться, и он чувствовал себя пауком, застывшим в центре своей паутины, окружённым тишиной, которая была громче любого шума.
Капля сорвалась с крана и ударилась о дно раковины с тихим, звонким “плок”. Этот звук вырвал его из оцепенения. Он выключил воду, и в наступившей тишине услышал своё дыхание – тяжёлое, прерывистое, как у зверя после долгой охоты. Его руки всё ещё были влажными, и он вытер их о штаны, оставляя на ткани размазанные следы. Он не смотрел вниз, не хотел видеть, как грязь смешивается с кровью, как всё, что он пытался смыть, остаётся с ним, въедается в его кожу, в его суть.
Где-то за стеной послышался скрип половиц – старый дом, пропитанный сыростью и воспоминаниями, жил своей жизнью. Артём замер, прислушиваясь. Соседи? Или это просто ветер, гуляющий по пустым коридорам? Он знал, что они слышали её крики – не раз, не два, а десятки раз за эти годы. Но никто не стучал в дверь, никто не звонил в полицию. Они прятались за своими тонкими стенами, за своими жалкими жизнями, и эта мысль наполнила его презрением. Общество, которое кичится своей моралью, но закрывает глаза на боль, текущую прямо под его носом. Он фыркнул, и звук эхом отразился от плитки.
Он подошёл к окну, раздвинул тяжёлые шторы, пропахшие пылью и табаком. За стеклом раскинулся город – серый, угрюмый, с рядами одинаковых домов, похожих на надгробия. Фонари мигали, отбрасывая жёлтые пятна на мокрый асфальт, и в этом свете он видел своё отражение – призрак, застрявший между жизнью и смертью. Он положил ладонь на холодное стекло, и его пальцы оставили влажный след. Кровь давно смылась, но он чувствовал её – липкую, горячую, живую. Она была частью него теперь, как тень, как дыхание, как кожа, что держала его в этом теле.
Артём отвернулся от окна и взглянул на кухонный стол в углу комнаты. На нём лежала её сумочка – маленькая, потёртая, с оторванной молнией. Он не помнил, как она там оказалась, но её присутствие резало глаз, как осколок стекла. Он сделал шаг к столу, затем остановился. Нет, не сейчас. Он не готов был прикоснуться к тому, что осталось от неё. Вместо этого он опустился на стул, старый, скрипящий под его весом, и зажал голову руками. Тишина обволакивала его, но в этой тишине он слышал её – Лену, её шёпот, её дыхание, её последний вздох.
Первая капля упала. Но он знал, что за ней последуют другие.
Артём сидел за кухонным столом, утопая в тишине, которая была тяжелее любого крика. Стол, старый, с потрескавшейся столешницей, хранил следы их жизни: пятна от пролитого кофе, царапины от ножа, которым Лена однажды резала хлеб, пока он орал на неё за то, что она слишком медленно двигается. Он провёл пальцем по одной из борозд, ощущая шершавость дерева под подушечкой, и на миг ему показалось, что он трогает её кожу – ту, что была мягкой, пока не покрылась синяками. Тишина давила на него, заползала в уши, как холодный дым, и он чувствовал, как она обволакивает его мысли, заставляя их кружиться в бесконечном водовороте.
На столе стояла тарелка с остатками еды – засохшая каша, прилипшая к краю, словно плоть к кости. Рядом – кружка, наполовину полная чая, уже остывшего, с жирной плёнкой на поверхности. Запах прогорклого масла висел в воздухе, смешиваясь с сыростью, что сочилась из стен. Обои, когда-то жёлтые, с цветочным узором, теперь облупились, обнажая серую штукатурку, похожую на кожу, содранную с живого тела. Этот дом был их клеткой, их могилой, и Артём знал это лучше, чем кто-либо. Он вдохнул глубже,