Но вскоре, 11 сентября, после посещения Родена в Медоне, он написал Кларе:
О, эти тяжелые летние вечера! Они больше не напоминают прогулки на свежем воздухе: они замкнуты в стенах запахов и дыханий. Тяжелые и тревожные, как будто под тяжким земным гнетом. Иногда я прижимаюсь лицом к ограде Люксембургского сада, чтобы почувствовать немного пространства, тишины и лунного света, – но и там всё тот же тяжелый воздух, еще более тягучий от запахов слишком большого количества цветов, которые теснятся в пределах клумб… Этот город слишком велик и до краев наполнен печалью…
После необъятной русской стихии перед ним предстала другая необъятность, состоящая из лиц, звуков, воспоминаний, памятников, произведений искусства и людей… Счастливых, смеющихся, задорных людей, серьезных, грустных, тихих и одиноких, людей самых разных, сегодняшних, вчерашних и позавчерашних. Поначалу город казался ему враждебным, и тоска по России никогда еще не овладевала им с такой силой.
В письме от 17 октября 1902 года к Артуру Холичеру3, в котором Рильке дает краткое описание своих чувств, также отчетливо прослеживаются основные мотивы, доминирующие в начале «Записок Мальте Лауридса Бригге» и повторяющиеся во многих других письмах того первого парижского периода:
…Есть великие города, которые сами по себе несчастны и опечалены тем, что они велики; при всем их внешнем развитии в них еще ютится крохотная тоска, обращенная внутрь, и шум этих городов не заглушает в них голоса чувства, которое не перестает говорить, что быть большим городом неестественно. Петербург именно такой. Париж не такой. Совсем напротив: Париж полон тщеславия, «украшен блестками», он так бесконечно доволен собой, что блаженно не замечает своего величия и своей ничтожности, которых он не способен различить. По улицам ходят живые люди – их невозможно разглядеть. Первые несколько дней я заходил только в больницы; они скрывались за деревьями на всех площадях – эти длинные унылые дома с широкими воротами и узкими боковыми дверями в высоченных стенах. В витринах магазинов красовались иллюстрации самых страшных болезней, а газеты захватывающе рассказывали о чудовищных преступлениях, обыгрывая их на том языке, который способен на всё, и в который все сенсации вошли как словарный запас. О, как я цеплялся руками и зубами за то немногое, что было иным. Особенно за Родена, пожилого и величавого. За вещи, которые он создал, за молчаливые камни, рыдающие в глубины себя.
Второе пребывание Рильке в Париже проходило под знаком Родена, во время которого он даже некоторое время выполнял функции личного секретаря скульптора. Первое письмо, которое он написал Кларе Рильке (13 мая 1906 года) после разрыва с Роденом, показывает, что он уже научился смотреть на Париж другими глазами; близкая связь между его первыми парижскими впечатлениями и образом Мальте Лауридса Бригге также хорошо просматривается из этих строк:
Париж,