Понятно, что у писателя были личные причины не любить Омск, но город в те времена и правда не казался вершиной благоустройства, особенно человеку, привыкшему к петербургской обстановке. Центром жизни Омска была земляная крепость с каменным Воскресенским собором, офицерскими домами и казармами, её окружали одноэтажные деревянные дома, в которых жили штатские.
Достоевского привезли в Омск на санях вместе с товарищем по несчастью, поэтом Сергеем Фёдоровичем Дуровым. Приехал он с северо-запада по Тюкалинскому тракту, переходившему в городской черте в улицу Тобольскую (ныне Орджоникидзе). В центре города эта улица упиралась в большую площадь, и слева можно было увидеть городскую рощу (на месте нынешней Соборной площади), а справа – крепость. Арестантов везли через Тарские ворота и направляли в острог.
Теперь для Достоевского началась новая, каторжная жизнь. Ему выбрили переднюю половину головы (бессрочным каторжникам выбривали левую сторону), выдали «лоскутные платья» – арестантскую одежду со специальными метками (зимой чёрная, летом белая), надели ножные кандалы.
Это был так называемый «мелкозвон», оковы весом в четыре-пять килограммов, которые снимались только при освобождении.
«Форменные острожные кандалы, приспособленные к работе, – пишет сам Достоевский в «Записках из Мёртвого дома», – состояли не из колец, а из четырёх железных прутьев почти в палец толщиною, соединённых между собою тремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны. К серединному кольцу привязывался ремень, который в свою очередь прикреплялся к поясному ремню, надевавшемуся прямо на рубашку».
Жили каторжники в здании острога с большим двором (шагов 200 на 150), обнесённым высоким тыном. Содержать их требовалось «в наилучшей чистоте», но это требование не выполнялось.
«Вообрази себе старое, ветхое деревянное здание, которое давно уже положено сломать и которое уже не может служить, – писал Достоевский брату. – Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый. Все полы прогнили. Пол грязен на вершок, можно скользить и падать. Маленькие окна заиндевели, так что в целый день почти нельзя читать. На стёклах на вершок льду. С потолков капель – всё сквозное.
Нас как сельдей в бочонке. Затопят шестью поленами печку, тепла нет (в комнате лёд едва оттаивал), а угар нестерпимый – и вот вся зима. Тут же в казарме арестанты моют бельё и всю маленькую казарму заплёскивают водою. Поворотиться негде. Выйти за нуждой уже нельзя с сумерек до рассвета, ибо казармы запираются и ставится в сенях ушат, и потому духота нестерпимая. Все каторжные воняют как свиньи и говорят, что нельзя не делать свинства, дескать, “живой человек”».
Спали каторжники на голых нарах, укрываться им приходилось короткими полушубками, так что ноги оставались голыми, в том числе в зимние холода. Приходилось терпеть блох, вшей и тараканов. Кормили арестантов хлебом и щами, в которых только изредка попадался кусочек говядины.
В