Город-призрак, гибнущий от радиации, выбросов газов, отходов химической, металлургической, цементной промышленностей, идеологического идиотизма и полной бездуховности. И, наконец, просто от голода…
Город-могильщик, принявший роды у моей матери и загнавший её в сосновый гроб, предоставивший за все муки клочок кладбищенской земли. Земли, осквернённой самим названием кладбища, носящего имя того самого Жданова…
Город-доносчик, сделавший всё, чтобы я возненавидел его… Но где взять мне силы разлюбить его? Нет такой силы. И этот город – мой крест… Нет, не тот крест, что с запозданием в полвека заново был водружён на макушку махонькой, ссохшейся, чистенькой, как набожная старушка, церковки. Это крест распятья, крест римской казни, крест в бессилье разведенных рук.
Я распят на мостовых этого города, мои шаги ещё можно услышать под сводами польского костёла, а мой голос – в позвякивании разорванных цепей восставшего надо всем гигантским фаллосом воистину безбожного памятника Прометею. И хотя после экологической демонстрации я в спешке покинул этот город и моему взору любезней пейзажи Дальневосточного Приморья, и именно они являются мне во снах на Ближнем Востоке, – нет-нет, да и кольнёт в груди, заскребет, заворочается, засаднит воспоминание, пропоют звонкие цепи, павшие с запястий полубога, получеловека. Увы, не мне разорвать эти милые цепи. Слишком со многим связывают они…
Я бы выпил ещё, но, думаю, не простит мне этого мой… А пошёл он!.. Абзац.
14
Герман возился надо мной, скошенным бутылкой спирта, одолженной в соседнем гараже.
– Бред прямо какой-то. Послушать его, так в самую пору отправляться самому в психушку, – сетовал Герман.
Севка, растираясь полотенцем, сочувственно глядел то на моё бездыханное тело, то на полные страдания глаза Германа.
– Ты, Герман, главное не суетись. Литераторы – народ тонкий, чувствительный. Порой вдалбливают себе в голову фантазии и живут ими, мучаются, сами страдают и других на это подбивают… И реальность для них – не то, где мы живём и чем живём, а реальность – это их фантазия. Их жизнь не поддаётся обычной логике. Их логика – это логика воображения. Только здесь они абсолютно свободны. И запомни, парень, для человека творческого, вершиной разума является работа воображения. Это то прозрение, которое создаёт всё новое, небывалое, разгадывающее тайны бытия, распутывающее мифологические клубки истории.
Севка пристально посмотрел на Германа:
– Один умник, как-то сказал, что логика, которой ты, Герман, хочешь соизмерить все поступки, всегда топает на деревянных ногах позади воображения гения. Не станем выяснять степень гениальности нашего пьяного друга, но, согласись, парень, ты сейчас