Для старого крючкотовора еженедельные обсуждения в обществе стали теперь главным интересом в жизни. Дундук Вилсон все еще трудился в безвестности у самого подножия служебной лестницы, можно сказать – копался в грязи, находясь под гнетом того неудачного бенефиса – замечания о собаке, которое он обронил двадцать три года назад. Судья Дрисколл был его другом и утверждал, что у того ум выше среднего, но это было расценено не более чем, как одна из прихотей судьи, и это не повлияло на общественное мнение. Вернее, это была одна из причин, по которой это не удалось, но была и другая, более веская. Если бы судья ограничился голословным утверждением, это имело бы большой эффект; но он совершил ошибку, попытавшись доказать свою позицию. В течение нескольких лет Вилсон для собственного развлечения в частном порядке работал над причудливым альманахом – календарём, к каждой дате которого была приложена небольшая доля якобы философской мысли, обычно в иронической форме; и судья счел, что эти колкости и фантазии Вилсона были аккуратно оформлены и симпатичны; поэтому он продолжил однажды я собрал их несколько раз и зачитал кому-нибудь из знатных горожан. Но ирония была не для этих людей; их ментальное зрение не было сосредоточено на ней. Иронию они не понимали, и думали, что если кто-то иронизирует над чем-то, кто ему может помешать иронизировать и над ними, столпами провинциального мира?
Они отнеслись к этим шутливым мелочам с полной серьёзностью и без колебаний решили, что если когда – либо и были какие – то сомнения в том, что Дэйв Вилсон – Дундуки дундук, – а их не было, – то это откровение развеяло эти сомнения раз и навсегда. Так уж устроен этот мир: враг может отчасти погубить человека, но для этого ещё нужен добродушный и неблагоразумный друг, чтобы довести дело до конца. После этого судья как никогда проникся нежностью к Вилсону и ещё больше уверился в том, что его календарь заслуживает внимания. Судья Дрисколл мог быть свободомыслящим и при этом занимать свое место в обществе, потому что он был наиболее влиятельной личностью в обществе и, следовательно, мог отважиться идти своим собственным путем и следовать своим собственным представлениям о нормальности. Другому члену его любимой организации была предоставлена такая же свобода, потому что в глазах общественности он был пустым местом, и никто не придавал значения тому, что он думал или делал. Его любили, ему были рады все вокруг, но он просто