Он знает это по своему опыту.
К счастью, яма использовалась редко, превратившись в средство устрашения, как и было задумано.
Однако в последнее время наказания ямой становились все более регулярными.
Жаль, думает он и опускает Бартоломью кногам. Он так крепко сжимает узкое предплечье мальчика, что тот снова начинает скулить и вырываться. Зря старается, все почти кончено.
Джонсон опускается на колени, свободной рукой хватается за ручку люка и тянет вверх. Люк со скрипом открывается. Надо бы заменить старые петли, думает он и отпускает ручку. Дверца с грохотом ударяется о настил.
Джонсон резко встряхивает Бартоломью, пристально смотрит ему в лицо.
– Хочешь по-хорошему или по-плохому?
Бартоломью смотрит на Джонсона широко открытыми глазами, полными страха.
– Я умру, Джонсон, – бормочет он, понимая, что слова бесполезны, но он все равно не может их не произнести. – Вечером начнется снежная буря. Я умру от холода.
Джонсон крепко хватает мальчика за руки и тащит к отверстию люка.
Внизу его не ждет ничего, кроме тьмы, холода и кишащих в почве насекомых. Джонсон бросает веревку в яму, другой конец привязывает крепким узлом к одной из досок. Он наклоняется и смотрит мальчику в глаза.
– На твоем месте я бы все время провел на ногах. Это способствует кровообращению.
Пинком он ставит мальчика на колени рядом с люком.
Мальчик не двигается.
– Хватай веревку! Спускайся, черт тебя возьми!
Бартоломью качает головой.
– Прошу, сжальтесь, – плачет он. – Мне так страшно.
– Ладно, – говорит Джонсон, шумно выдыхая и не обращая внимания, как дыхание на холоде превращается в облачко пара. – Пусть будет по-плохому.
Он нагибается, хватает орущего ребенка за руку и за ногу и сбрасывает его в яму.
Мальчик визжит, словно его режут, потом затихает; его тело с глухим звуком ударяется о дно ямы восемью футами ниже.
Джонсон быстро хватает веревку и вытягивает ее наверх. Швыряет ее в траву, потом встает на скрипучий настил и приподнимает крышку люка.
Последний раз он смотрит во тьму.
Ничего не слышно, видно и того меньше.
Джонсон опускает крышку. Она захлопывается с тяжелым глухим стуком.
Он ждал криков, воплей, мольбы.
Но ничего не услышал.
– Парень? – говорит он, с отвращением замечая дрожь в голосе. – Парень!
Джонсон морщится. Плохо, если мальчишка свернул шею. Пулу это не понравится.
И вдруг, о чудо, он слышит внизу шарканье, а потом отрывистый