Я замечаю, что теперь все священники смотрят на стол, скорее всего, не понимая, что произошло. Джонсон уже встал со своего места.
Мгновение спустя Пул начинает говорить. Спокойно, уверенно.
– Тебе не нравится еда, Бартоломью?
Пул всего лишь задает вопрос, но все слышат в нем угрозу. Не отводя взгляда, я забрасываю последний кусочек хлеба в рот и с трудом проглатываю его.
Бартоломью застыл с вытянутой вперед рукой. У Саймона испуганный вид. Он отдернул руку и спрятал ее под стол.
– Нравится, отец.
В большом зале с высокими потолками голос Бартоломью звучит неожиданно громко.
Если бы я не знал его, я бы подумал, что он дерзит.
Это было бы ошибкой.
– Не переживай, приятель, – шепчет Саймон. – Прошу тебя. Все в порядке.
Только несколько ребят, сидящие совсем рядом, слышат его слова. Однако Бартоломью делает вид, что ничего не слышал.
Пул все еще сидит на своем месте, но теперь он наклонился вперед, положив локти на стол, словно изучая шахматную доску.
– Ты не голоден? Или, быть может, ты заболел, Бартоломью?
– Я хорошо себя чувствую, отец.
Голос Бартоломью звучит уже не так уверенно. Он больше не протягивает хлеб с мясом Саймону, но продолжает неловко держать его, словно не зная, что с ним делать. Я вижу, как тонкая коричневая струйка жидкой подливки стекает по его большому пальцу и капает на стол.
Я смотрю на священников. Лицо Пула бесстрастно, как чистый лист, но я замечаю, что лоб Эндрю озабоченно наморщен. Уайт выглядит, как обычно, озадаченным. Джонсону, конечно, не терпится наказать нарушителя спокойствия.
Между тем ни один мальчик в обеденном зале даже не шелохнулся. Все мы просто наблюдаем за сценой, как завороженные. Беспомощные.
– Тогда, – мягко говорит Пул, вкрадчиво, словно кот, приглашающий мышь к обеду, – ешь.
Происходящее действительно похоже на игру в шахматы, все следят за каждым ходом, все мы гадаем, насколько все будет плохо.
Саймон предостерегающе качает головой.
Не надо.
Я молюсь, чтобы Бартоломью последовал его совету.
Эндрю чувствует тошноту.
Он не так хорошо знает этого мальчика, но тот никогда не казался упрямым. Однако сейчас Эндрю ясно видит у него выражение непокорности, видит и молится, чтобы оно сменилось смирением, ради его же блага.
Он не хочет, чтобы кто-то еще пострадал.
Вопреки здравому смыслу, он поворачивается к Пулу, сидящему рядом с ним, и тихо говорит:
– Отец, может, нам позволить мальчику поесть? В конце концов, грязь под ногтями не такой уж и страшный проступок.
Пул поворачивается к Эндрю со скучающим видом. Он отвечает громко, как будто хочет, чтобы мальчики услышали выговор. Нотация срывается с его губ легко, как давно заученный текст.
– Это вопрос дисциплины, отец Фрэнсис. Сегодня мы простим им грязные руки, завтра они проснутся