У Анфисы что-то вроде зависти шевельнулось в груди.
– А я ему говорю: незачем, – продолжала Катерина. – Ты штаны просиживаешь, да я начну сарафаны тереть – какое житье будет?.. А тут вот повадилась… А и с чего и началось-то? Украл у нас бригадир мешок жита[2]. Ну пришла я на собранье, отвела душеньку. Честила на чем свет стоит. Да с тех пор – как болезнь пристала, ни одного собранья не пропускаю. А тут как-то слышу, бабы говорят: «Катерина у нас актив…» А я-то, дура, и не заметила, как активом стала.
– У меня со старухой тоже прения вышла, – заулыбался Демьян, поглаживая черную как смоль бороду. – Бедовая у меня старуха! Чего, говорит, людей-то смешишь, старый черт? Портфельщиком захотел? Аль на старости лет хвосты у кобыл крутить разучился? Конюхом я с тридцатого… – пояснил Демьян и как-то виновато улыбнулся, словно извиняясь за неприличное поведение своей жены. – Не в том, говорю, гвоздь, ученый – неученый. Я, говорю, историю-то партии, знаешь, все пешком прошагал. А сейчас, говорю, другую тропу топтать совесть не дозволяет. Видала, говорю, что в лесу в бурю делается? Какой лес редкий – страшно взглянуть: лом один остается. А в котором дерево к дереву прижато, тому никакая буря не страшна. А что, спрошу вас, – обратился Демьян к своим товарищам, и взгляд его стал серьезен, – все красавцы в том лесу? Да нет! Иное дерево под свет попало, вымахало – куда там. А иное дерево всю жизнь в сырости, в тени, так – сук на суку, и вся цена-то ему, что на дрова. А ведь дело свое делает. Без него всему лесу беда. Вот как я понимаю!
– Все это правильно, – неожиданно заговорила старая женщина в черном. – У меня три сына на войне погибли. И все три – коммунисты. А чьим молоком вскормлены? Я хоть и не замена им, а все-таки и мои старые руки помехой не будут.
Стало тихо. Все почувствовали себя так, словно наговорили лишнего. С улицы в раскрытое настежь окно донесся захлебывающийся от радости мальчишеский голос: «Ванька! Сегодня военное кино. Пойдешь?»
Из дверей кабинета Новожилова вышла секретарша:
– Товарищ Пименова, пожалуйте.
Старая женщина в черном встала и прямой, твердой походкой направилась к кабинету секретаря.
– Кто это? – шепотом спросила Анфиса у Демьяна.
– Учительница здешняя.
Вышла она минут через десять. Всем хотелось узнать, о чем там спрашивают. Но никто не решился обратиться к ней. А она все той же прямой, твердой походкой, высоко неся седую голову, прошла к выходу.
Потом вызывали остальных. Рыжая с челкой девушка не вышла, а выбежала из кабинета. Круглое, и без того румяное лицо ее полыхало. Она прислонилась спиной к дверям кабинета, прижала руки к груди, но, встретившись глазами с Анфисой, нахмурилась, выпрямилась и важной, будто сразу повзрослевшей походкой двинулась к дверям.
Анфиса еще долго слышала, как бойко выстукивали ее каблучки по лестнице, а затем по деревянной мостовой.
Ее принимали последней. В светлом, просторном кабинете секретаря, за длинным столом, покрытым красным сукном, сидело человек пять мужчин.
Новожилов, широко улыбаясь