Никто в местечке не умел так заглядывать вперед, как моя бабушка. Кошке так кошке, лишь бы скорей избавиться от тухлятины и очутиться там, за каменной стеной.
Бабушка сунула гуся под куст и приказала:
– Запомни это место!
Она была в отчаянии. Казалось, для нее перестали существовать и я, и отец, и тюрьма, а все вокруг протухло: и этот луг с его нескромной зеленью, и этот воздух, пронизанный лучами августовского солнца, и это небо над тюрьмой, над решетчатыми окнами, за которыми не было ни тени человека, ни кошки на подоконнике, ни захудалого полевого цветка.
Чем ближе мы подходили к тюрьме, тем больше я волновался. Мое сердце, то самое сердце, которое Господь Бог сотворил для радости, металось и прыгало, как ворованный голубь за пазухой, первый раз в моей жизни оно не желало сидеть в клетке, рвалось на волю, и у меня не было сил, чтобы удержать его взаперти. Еще шаг – и мое сердце продолбит грудь, вырвется из клетки, вспорхнет, как голубь, и полетит. А куда полетит – это каждому дураку ясно. Оно проскользнет между прутьями решетки в камеру и скажет отцу: «Вот мы и приехали к тебе!»
– Вам чего? – окликнул нас голос часового у ворот.
– Мы… – промямлил я. – На свидание…
– Прошу обратиться в канцелярию, – сказал часовой у ворот, и мое сердце, то самое сердце, которое Господь Бог сотворил для радости, сжалось и спряталось в своей клетке. – Все разрешения выдаются в канцелярии – пояснил солдат. – Она находится в том флигеле.
…В канцелярии бабушка примостилась на лавку рядом с двумя другими женщинами ее возраста, а я уставился на дверь комнаты, куда легкой походкой вошел щеголеватый военный в застегнутом на все пуговицы мундире. Дверь захлопнулась за ним, как мышеловка.
– Спроси у старух, чего они ждут? – сказала бабушка.
Я спросил.
– Они ждут того же, – перевел я ей.
…Сперва щеголеватый военный принял бабушкиных соседок, затем уже нас.
– Я вас слушаю, – сказал он.
В комнате на стене висел герб, посреди стоял стол, заваленный бумагами, а под столом сидела лохматая собака, вислоухая и совсем не злая.
Я объяснил господину офицеру, зачем мы приехали.
– О, твой отец старожил! – воскликнул щеголь. – Сейчас мы узнаем, в каком он корпусе.
– Он ищет камеру отца, – сказал я бабушке.
– Ты прекрасно говоришь по-литовски, – похвалил меня щеголь, роясь в бумагах.
– Спасибо, господин офицер.
– Не стоит благодарности. Очень сожалею, – продолжал он, – но детям свидания запрещены.
– Что он сказал? – дернула меня за рукав бабушка.
Я подавленно молчал.
– Что-нибудь неприятное? – не унималась старуха. – Он болен? Умер?
– Нет, нет, – ответил я, уставясь в голенище офицерского сапога: по нему текли слезы.
– Что ты, мерзавец, плачешь? – разъярилась бабушка. – Что он тебе такое сказал?..
– Так, так, – перебил щеголь. – Саул Клейнас.
– Клейнас, Клейнас, – заулыбалась бабушка.
– Его в нашей тюрьме нет.
– Как