Отбросив благоразумие, приличия и сдержанность, он устремился вперед, расталкивая грозившую закрыть ее толпу, исполненный решимости не потерять эту женщину снова.
Она прошла на верхнюю палубу, к левому борту, где будет солнце. Он следовал за ней, смущенный и обеспокоенный, что идет по пятам, не зная, что сказать и будет ли он в состоянии произнести хоть слово. Ему еще предстояло увидеть ее лицо, но он уже знал, что она красива. Пройдя менее чем в двух футах справа от нее, когда она встала рядом с поручнем, он посмотрел в сторону носа, ожидая, чтобы ворота закрылись, паром задрожал, а обзор гавани расширился. Он остановился в десяти-пятнадцати шагах от нее, надел пиджак, поправил галстук и положил локти на поручень, сцепив руки перед собой и словно расслабившись. Он собирался небрежно повернуться налево, чтобы посмотреть, сошли ли со сходней последние пассажиры, и знал, что когда сделает это, увидит ее в профиль, если она будет в том же положении. Что делать дальше, он не представлял.
Гораздо медленнее, чем тот, кто хочет проверить, подняты ли сходни, он обернулся, ожидая увидеть ее в профиль в пятнадцати футах, если удастся. Но когда повернулся, оказалось, что она переместилась вперед и стоит так близко, что ее можно коснуться, и смотрит прямо на него – внимательные глаза, увеличенные прозрачными линзами, нейтральное, почти неодобрительное выражение на лице, казалось, говорившее, что трудно выносить точное суждение о предметах, удаленных от наблюдения.
Он влюбился в нее на расстоянии и в одно мгновение, и теперь, когда впервые увидел ее в тени деревянных свай и частоколов, в рассеянном солнечном свете, делавшем ее волосы золотистыми и отбрасывавшем приглушенные тени среди теней, то, что играло на поверхности, начало уходить вглубь. Он обнаружил, что смотрит на нее, не имея возможности притвориться, что смотрит куда-то еще. Секунда проходила за секундой, и он подумал, что она отвечает на его взгляд, возможно, ожидая, чтобы он представился, как кто-то знакомый, потому что никто, кроме уже знакомого, не мог быть настолько прямолинеен и груб, чтобы так на нее уставиться.
А потом он осознал: по выражению его лица и тому, как он стоит, она понимает, что на самом деле они незнакомы. И все же не отворачивается. Она казалась любопытной, раздраженной, ожидающей и сдержанной одновременно. Даже ради спасения жизни Гарри не смог бы сказать что-нибудь умное или хотя бы уместное. В этот миг, как выдавало выражение его лица, он вообще ничего не мог сказать. Ему вспомнилось, как ему говорили: хочешь с кем-то познакомиться – урони пачку бумаг, но у него не было никаких бумаг, чтобы их ронять.
Ни одна женщина из тысячи не удержалась бы от того, чтобы удалиться, возможно, с обидой. Но она прочла его с той же точностью, с какой он