В руках у нее ничего не было, ни газеты, ни сумочки, и то, как она шла, выглядело настолько красиво, что кто-то зло обругал Гарри, который замер на середине пандуса, ничего не видя вокруг из-за этой женщины, которая затем исчезла, оставив его совершенно ошеломленным. Это было больше, чем образ, больше, чем случайные красавицы, которыми он перебивался изо дня в день и в которых никогда не мог уловить смысла больше, чем в ливне искр. Он давно знал, что лицезрение подобной женщины на приеме или собрании потрясает так же, как полная луна, взошедшая в помещении, но эта незнакомка потрясала еще сильнее. А что такое красивая женщина? Для него красота была чем-то гораздо более мощным, нежели то, что диктует мода и указывает общественное мнение. Она одновременно и создавала любовь, и создавалась любовью. Поскольку взгляд у Гарри был ясным, мир для него был полон красивыми женщинами, независимо от того, считал их мир таковыми или нет.
Когда звук клаксона, несколько секунд назад взревевшего в Бруклине, стал отдаваться эхом от зданий на нижнем Манхэттене, Гарри наконец вспомнил, как дышать и ходить, и дыхание вернулось к нему в два такта, одним из них было изумление, а другим любовь, хотя какое право имел он любить краткое видение женщины в белом, которая прошла по переполненной народом палубе и исчезла в тени?
2. Вид на море
Даже у луны есть свои достоинства, есть они и у Статен-Айленда. Но если не считать деклараций, которые изрыгают политики с перекошенными лицами, округ Ричмонд являлся частью города не в большей мере, чем Марс – частью Земли. Если Нью-Джерси, связанный с Манхэттеном туннелями и мостом, не мог претендовать на вхождение в состав города, как мог претендовать на это Статен-Айленд, горбатый ребенок Атлантики? Никак не мог. Но претендовал.
Когда они сидели в ее саду на высоком холме с видом на море, Элейн, тетушка Гарри, вдова единственного брата отца, поставила свой стакан и спросила:
– Чем же ты теперь займешься, вернувшись на белый свет?
Ему подумалось, что вопрос этот прозвучал по-вдовьи и, возможно, немного завистливо, поскольку она не могла избавиться от старости, как он избавился от войны. Ему захотелось утешить ее, сгладив контраст.
– В некоторых отношениях, – сказал он, тщательно подбирая слова – потому что она была преподавательницей латыни и выслушивала клаузу за клаузой, – во время войны света и воздуха было больше, чем сейчас.
Слегка наклонив голову, она спросила почему.
– Там, когда я видел что-то красивое, когда все-таки любил, это было так насыщенно, что и не описать. Не знаю, это, возможно, неправильно, но было именно так. И в бою, и при прыжках возникали островки чувств, которых я никогда