На солнце и в тени. Марк Хелприн

и чувства, переполнявшие наблюдателя, составлялись не из камня, стали и электрического тока, но получали энергию и зажигали свет от борьбы не на жизнь, а на смерть, происходившей на его бесстрастных улицах. Город остался бы неизменным и в случае, если бы Гарри Коупленда похоронили на кладбище для бродяг, а преемник Готлиба любовался бы огнями на горизонте, сидя на высокой террасе, и в случае, если бы Гарри удалось одержать победу в этом перевернутом с ног на голову мире. Всегда равнодушный, город никого не предпочитает, никому не помогает, ни о ком не скорбит и никого не помнит. И поскольку все, что происходило в нем до этого или чему еще предстоит случиться, твердо и неизменно, как камень, казалось, что значение имеет только одно – поступать правильно. Если от любого останется только неслышное эхо, то от чего еще можно испытать удовольствие и гордость, как не от того, что ты все сделал правильно? Это ни Готлибу, ни его предшественникам и последователям никогда не придет в голову, следовательно, они будут не готовы, когда последствия их непонимания застигнут их врасплох.

      «Приходите в два», – сказала Кэтрин, и отчасти из-за этого утром ему так хорошо бежалось по дорожкам для верховой езды, что он мог бы обогнать скачущих галопом лошадей. Пока он бегал, Кэтрин даже по глади обыденности мчалась так, словно ее уносило течением быстрого потока. Расчесываясь перед зеркалом, она подняла руки, чтобы уложить волосы, повернула голову, словно позируя фотографу, а потом, забыв об отражении в зеркале, почувствовала, как что-то прекрасное внутри, чем бы оно ни было, мечется, точно огонь, взад и вперед, переменчивое, как свет, мимолетное, как жизнь. Подобно всем певицам и танцовщицам, обучающимся с самого раннего детства, ей всегда хотелось петь и танцевать, но, стоило ей только начать, ее останавливали или просили удалиться дамы из клуба матери, ничего подобного не умевшие. У нее не было возможности петь и танцевать, кроме тех случаев, когда это было уместно: в репетиционном зале, дома, когда она оставалась одна, или собственно на сцене.

      Поэтому она отбивала ритм и пела песню, обозначая слова одними губами, беззвучно. Но она слышала мелодию так, словно ее играл оркестр, и музыка, которая была только у нее в голове, за неимением выхода становилась более мощной, из-за ограничения проникая в нее глубже, чем если бы наполняла воздух. Закрывая шкафчик, она наблюдала за движением дверцы по намеренно медленной дуге, за своей напряженной рукой, которой она ее вела, за вытянутой вперед левой ногой, за величественно выпрямленной спиной, за всем своим телом, двигавшимся изящно и строго, как скользящий по воде лебедь.

      Он был в нее влюблен. И он так решительно подошел к ней, увидев ее в кратком промельке, ничего о ней не зная, кроме того, какой она ему предстала. Несмотря на очевидные опасности, его внезапное, необдуманное и настойчивое влечение было тем самым, чего она желала больше всего в жизни, больше комфорта, успехов, долголетия или побед, – только этого полного безрассудства. Когда она шла