Опыты прикладной философии: интеллигенция, народ и другие. Александр Данилович Надеждин

входили и партийные работники, и служащие и часть военных. Однако в обиходном смысле интеллигенцией, как я тогда понимал, считали людей умственного труда, не принадлежавшиx к номенклатуре, и так называемых творческих работников. Они были членами достаточно чётко очерченного социального множества со своей субкультурой и своими неформальными лидерами – властителями дум, если угодно. Интересно отметить, что большинством их кумиров на Западе были или крайне левые, или вообще прокоммунистически настроенные деятели культуры. Другое дело, что с появлением легально разрешенного частного предпринимательства в конце восьмидесятых XX века интеллигенция, наконец, нашла себе место в качестве настоящей прослойки между классами эксплуататоров и эксплуатируемых, как их понимала марксистская наука. Иными словами, её члены всё ещё не трудились в поле или на производстве, но и не владели достаточными средствами, чтобы не быть вынужденными обслуживать интересы аппарата управления и частично слившегося с ним класса новой буржуазии. Впрочем, самые активные и прогрессивные интеллигенты присоединились к числу открытых эксплуататоров, стараясь всё же не потерять интеллигентного выражения на лице. Сказанное всё ещё не позволяет мне считать, что определение найдено. Обратимся теперь к сравнению.

      Интеллектуалы или интеллигенты

      Тут будет уместно поговорить о бытовавшем у нас в течение десятилетий понятии западного интеллектуала. Вдобавок к требующей специальных знаний профессии, знакомству с мировой литературой и элементарными знаниями таких гуманитарных предметов, как этика и психология, здесь должно было присутствовать умение отличить добро от зла, то есть то, чем, как мне кажется, не обладает значительная часть современных «интеллектуалов». Как это случилось? В общем случае уметь отличать добро от зла традиционно требовалось для того, чтобы избежать наказания в этой жизни и адских мук в будущей. Иными словами, не делать зла диктовалось элементарной трусостью перед последствиями. Это детское отношение, по-видимому, разделялось большой частью так называемых простых людей, что со стороны создавало впечатление натурально доброй натуры, приписываемой народу. Впрочем, привычка могла стать второй натурой. Интеллектуал же выбирал добро сознательно, то есть не из страха, а из рациональных соображений. Таким образом, возникало чувство (которое я считаю формой гордыни), что ни боязнь ада, ни сама вера в божественную справедливость не нужны человеку с развитым сознанием для того, чтобы правильно выбирать свой путь. Так появился и закрепился идеал атеиста, способного судить о добре и зле из соображений разумности, о чем было написано немало стихов и философских трудов. Здесь я себе позволю заметить, что этот идеал не подтверждается практикой, а именно, что атеизм большинства современных нам интеллектуалов и их кумиров привёл к очевидному для непредвзятого наблюдателя размыванию понятий добра и зла в терминах так называемого морального релятивизма, то есть допущению,