– Ты обращаешь на себя внимание. Слушай Марию, – чуть слышно шепнула Серова инженеру.
Ага, так эта певчая птичка – Мария, племянница графини. Он смутно припомнил, что уже видел ее – два года назад, когда Наталья притащила его сюда на какой-то очередной концерт. Тогда Йенс имел честь впервые встретиться с государем. Графиня Серова представила его Николаю, об этом не следовало забывать. Он многим обязан этой женщине, даже несмотря на то, что граф Серов, ее муж, довольно часто пользовался его профессиональными навыками для инженерных работ, которые велись в поместье Натальи.
На этот раз царь сидел с прямой как стрела спиной на высоком кресле в самом центре зала, и невозможно было определить, то ли он скучает, то ли наслаждается происходящим, – настолько неподвижно было его лицо. Он был невысок ростом и прятал свой слабый подбородок за выступающей клинышком бородой, так же как свое субтильное тело он скрывал за громоздкой военной формой, которая специально была пошита так, чтобы зрительно увеличивать размер, тем самым внушая уважение. Сегодня он был облачен в китель переливчатого синего цвета, отягощенный множеством орденов и золотых позументов.
Йенс был не единственным, кто считал Николая Романова человеком, вовсе не подходящим для роли царя, в отличие от его отца, Александра III, медвежатого здоровяка метра и девяноста трех сантиметров росту, который в бытность свою самодержцем совершенно не задумывался о том, что должен вести себя, как железный кулак Божьего Провидения. Но сейчас как никогда ранее Россия стояла на краю пропасти, готовая перерезать собственное горло, и ей отчаянно требовался мудрый и сильный правитель.
– Браво! – воскликнул царь. – Прекрасно, mademoiselle Мария!
Весь зал разразился рукоплесканиями. Племянница, слава Богу, закончила пение, и Йенс облегченно вздохнул, потому что теперь ему можно было уйти и приступить-таки к работе. Но вдруг, почти без перехода, зазвучал рояль, занимавший почти всю дальнюю часть помещения, и большой зал с высоким потолком наполнился музыкой. Йенс про себя зарычал. Это было что-то из Шопена, одного из его самых нелюбимых композиторов, чьи заунывные, полные безнадежности мелодии напоминали ему кошачьи песни. Он посмотрел на исполнительницу и увидел стройное юное создание с гривой густых черных волос, перевязанных на затылке черной лентой. «Лет ей, верно, семнадцать, –