– Я хочу собрать настоящий проект. У меня… есть… несколько песенок. Ну, типа я их сама написала. Для гитары и голоса. Только я петь совсем не умею. Я пробовала записывать со своим вокалом, но нет… Все не то. Голос так себе звучит. И тут я встречаю тебя. Просто вот так, случайно, в коридоре. И оказывается, что ты поешь… так, как мне всегда хотелось петь. Ты – как будто я, только в сто раз лучше… И ты нарочно носишь маску, чтобы я совсем не потеряла голову… от восторга… Это был бы передоз, понимаешь?
Маша теребит пальцами краешек маски. И не отвечает.
– Теперь я думаю, это мой наглый ангел так придумал? Или это случайно получилось? Собеседование для нас двоих… Этот странный чел Бессонов со своими валенками… Плюс два места на бюджете. Так же не бывает, Маш. Такого… счастья… не бывает.
– Я тоже видела этого ангела, – говорит Маша еле слышно. – Только я подумала другое. Ты тоже не смейся, пожалуйста.
– Обещаю…
– Я подумала: если все это зря… если мне сегодня скажут, что я не умею петь, и все такое… то я все равно не вернусь в Архангельск.
– И тогда ты…
– И тогда я просто умру. Я не придумала, как. В эту вашу Неву брошусь или еще как-нибудь. Правда, потом какие-то старухи в автобусе начали шептаться у меня за спиной… и я не расслышала, что ответил ангел. Если он вообще что-нибудь ответил. Может, ему на меня наплевать, я же не из Питера…
– Он сказал – не сходи с ума. Даже если тебе кто-то будет вешать на уши, что ты не умеешь петь, ты их не слушай… Только они так не скажут. Совести не хватит. Потому что ты офигительно поешь. Бессонов хоть и фрик, но не дурак, он все прекрасно понимает… Я видела, как у него слезы на глазах выступили. Ты не заметила? Мне тоже хотелось… слушать твой голос… и чтобы это никогда не кончалось.
– Есть проблема, – сказала Маша тихо. – Я не могу жить без маски. Меня трясет, когда я вижу… как другие видят… вот это все.
Она снимает масочку.
Страшный шрам спускается от нижней губы. Делит подбородок на две неравные части. И спускается ниже, к ее беззащитному горлу. Из-за этого машкино лицо кажется искаженным адской улыбкой. Или гримасой страдания. Второе даже точнее.
– Мне было одиннадцать, – говорит она. – Мы поехали на море. Ну… на наше море. Это недалеко. Потом было смешно. В машину залетел комар. У нас такие большие комары, если ты знаешь. Вот он влетел в окно, забрался куда-то вниз и стал кусать папу за ногу. Папа отвлекся на секунду. Полез, чтобы прибить этого комара, а машина слетела с дороги. Стекло разбилось, и мне перерезало шею… С таким хрустом, я помню… Это было больно. Из горла шла кровь. Я чуть не захлебнулась ею. А кричать не получалось, и дышать не получалось, и от этого было еще страшнее…
Крис рефлекторно закрывает лицо ладошками. Все же она – девочка. Мальчики в таких случаях сжимают кулаки.
– А твои родители? – спрашивает она из-под ладоней.
– Папа сразу умер. Его зажало в машине, он же за рулем был. Меня увезли на скорой, маму тоже. Больше я ее не видела.
Слезы текут по машкиным щекам. Но она упрямо продолжает. Надо же кому-нибудь