Он хотел сказать что-то, но не мог, смех тряс его, и он только махнул рукой. Отсмеявшись, он вытер слезу, глубоко вдохнул, и его снова разобрало.
Все это время Архипов стоял, недоверчиво улыбаясь и чувствуя, как у него горит лицо.
Проморгавшись и все еще посмеиваясь в кулак, Жулин сказал:
– Молодец, в конце месяца получишь премию.
Архипов понял, что разговор окончен, но все еще нерешительно мялся в дверях.
– Петр Петрович, – выдавил он, – есть еще кое-что… В общем, Петр Петрович, тут такое дело… Документы… Я их случайно потерял… то есть уронил… я уже звонил нотариусу, это займет время… И…
Жулин, смотревший на него покрасневшими от смеха глазами, держа кулак у рта, вдруг снова засмеялся. Продолжая смеяться, он отпустил Архипова, крикнув ему вдогонку:
– Закажи дубликаты!
Архипов выскочил за дверь в состоянии непонятного лихорадочного возбуждения, с бессознательной улыбкой на губах и красными, еще не остывшими пятнами на щеках. У лифта он налетел на главу договорного отдела – Павла Полежевского. Полежевский охорашивался перед зеркальной поверхностью лифта.
Самой заметной чертой в лице Полежевского была его мясистая нижняя губа. Губа-сластена, говорившая о хорошем аппетите, красная, веселая и блестящая. Ростом он не отличался, зато под одеждой уже наметилось небольшое самодовольное брюшко. Так как Полежевский был еще молодым человеком, то и брюшко было молодое, но все говорило о том, что со временем оно превратиться в настоящее поместительное брюхо.
Обернувшись и узнав Архипова, он неожиданно обратился к нему:
– Ну что, с Посадской улажено?
В другой раз Полежевский, наверняка, не заговорил бы с ним, даже не заметил бы его. Но им как будто тоже владело какое-то приятное, радостное чувство. Он улыбался тайной улыбкой, больше обращенной к себе самому, чем к Архипову. И заговорил, просто чтобы дать выход радости.
– Да, – ответил Архипов, чувствуя, как его собственное воодушевление тает, оставляя привкус кислятины.
– Еще бы! – усмехнулся Полежевский и скрылся за дверцами лифта.
Воодушевление Архипова окончательно пропало, и теперь он даже не понимал, почему испытывал его, а гадкий вкус – вкус всего, что случилось с ним за день – сделался сильнее.
Он спустился на лестничный пролет и, присев на подоконник, набрал Риту. Рита молчала. На улице начинал накрапывать дождик, и все вокруг становилось беспросветным и серым.
Глава 3
Все суета! – сказал царь Соломон. И, должно быть, зевнул, отходя ко сну.
Архипов, измаявшийся, истомившийся за день, уснул мертвым сном, едва добравшись до постели.
А вместе с ним уснули сады и скверы, уснули дворцы и фонтаны, уснул бронзовый Петр и Нева под его рукою. Все думы и тревоги спят до поры. И лишь угрюмое, бессонное небо бодрствует над городом. Это самый унылый, самый безлюдный час, который превращает все: и дома, и прохожих – в серые тени.