– Да.
Собственный голос звучит как-то по чужому. Совершенно неправильно, инородно. Неужели она всегда говорила в такой тональности? Подождите, она вообще говорила за последние несколько месяцев?
Резко поднимает глаза встречаясь с изучающим ярко-синим взглядом. Тот проникает чуть ли не под кожу и почему-то не кажется ледяным, как глаза сидящих по другую сторону стола. Столкнувшись с её глазами, он тут же утыкается куда-то в пол.
Старикашка, услышав ответ на вопрос, уподобляется примеру стенографистки: ручка срывается в бешеное танго по паркету бумаги. Медбрат рядом удивлённо выгибает брови, а женщина, наоборот, замирает. За их спинами, всё также небрежно подпирает собой стену тот, кто вообще вряд ли моргает и говорит. Но она знает – этот странный черноволосый врач относится к ней лучше всех вместе взятых. По крайней мере, именно его лицо она видела в моменты, когда окружающий мир разламывался пополам, а мысли захватывал кто-то чужой. Кто-то диктующий страшные вещи. Кто-то, кто ни разу не помог ей вспомнить хотя бы крупицу из блёклого существования.
– То есть… Вам удалось вспомнить хоть что-то?
Усмехается. Не сразу разбирает, кому принадлежит усмешка: ей или живой колонне в углу кабинета. Неожиданный прилив гнева стремительно обжигает кровеносную систему. Он, что, смеётся над ней? Цепь на наручниках жжёт от желания обмотать шею старикана, а затем наблюдать за тем, как жизнь медленно угасает в глазах. Ведь такой её хотят видеть белые халаты? Пропащей? Убийцей?
– Нет. Рыжий настаивал на том, что это моё имя.
– Вы имеете в виду своего брата – Паскаля?
– Я имею в виду, что видела его в первый раз.
Тишина падает на плечи присутствующих. Старикашка оборачивается на врача, который таки оторвал взгляд от носков ботинок и принялся рассматривать её. В ярких глазах сверкает суровое отрицание, желваки напряженно заходят за скулы, мол: «Только попробуй вынести не тот вердикт. Только попробуй!».
Она видит задумчиво-покачивающийся затылок старика. И задумываться не надо, на какой беззвучный вопрос они пытаются найти ответ: действительно ли её рассудок повреждён?
Хочется заорать во всю глотку: «Нет!». Каждому атому жизненно-важно доказать – она не больна, в порядке, правда, в полном порядке. Но… почему тогда вся жизнь для неё, по иронии судьбы, началась с трупов и огня? Почему жажда насилия и убийства впивается в глотку не хуже, чем сталь наручников в запястья?
– Эсфирь, расскажите, пожалуйста, ещё раз – что Вы помните?
Она сглатывает слюну, хотя в пору плюнуть в лицо вновь повернувшегося старика. Пятьдесят два раза. Этот вопрос она слышала пятьдесят два раза и сорок девять из них сдерживала агрессию в сторону интересующихся.
Что она помнит? Запах крови, землю под ногтями, столпы пыли, адскую боль в сердце и странные цветки, размазанные в кашу из голубых и зелёных