Ясность мысли, блеск слога, красота выражений – все это было ей присуще; мною овладела такая бешеная злоба, что я бросил читать и отшвырнул книгу. Непреодолимое, могущественное, неподкупное качество гения! Ах, я еще не так был ослеплен своим собственным высокомерием, чтоб не признать тот священный огонь, которым пылала каждая страница; но признать его в работе женщины – это оскорбляло и раздражало меня выше моих сил. Женщины, по моему мнению, должны были знать свое место, то есть быть служанками или игрушками мужчин, как их жены, матери, няньки, кухарки, штопальщицы их носков и рубашек и экономки. Какое право они имеют вторгаться в царство искусства и срывать лавры с головы своего господина! «Ах, если б мне только удалось написать отзыв на эту книгу!» – думал я свирепо. Я бы представил ее в искаженном виде, я бы обезобразил ее неверными цитатами, я бы с наслаждением изорвал ее в клочья! Эта Мэвис Клер, «бесполая», как я ее тотчас же обозвал – только потому, что она обладала дарованием, какого я не имел, – говорила то, что хотела сказать, с неподражаемой прелестью, легкостью и с внутренним сознанием своей силы – силы, которая и подавила меня, и оскорбила. Не зная ее, я ненавидел ее, эту женщину, сумевшую приобрести славу без помощи денег, над которой венец сиял так ярко, что делал ее выше любой критики.
Я поднял книгу и попробовал придраться к ней; над двумя-тремя поэтическими сравнениями я рассмеялся с завистью. Уходя из клуба, я взял книгу с собой, охваченный двумя противоречивыми чувствами: желанием прочесть ее, воздавая справедливость ей и ее автору, и побуждением изорвать ее и бросить в грязь на мостовую, под колеса кебов и экипажей. В этом странном настроении Риманец застал меня, когда около четырех часов возвратился от Дэвида Макуина, улыбающийся и торжествующий.
– Поздравьте меня, Джеффри! – воскликнул он, входя в комнату. – Поздравьте меня и себя! Я освободился от чека на пятьсот фунтов, который сегодня утром вам показывал!
– Значит, Макуин принял его, – пробурчал я угрюмо. – Отлично! Пусть он пойдет на пользу ему и его «благотворительности».
Риманец бросил на меня быстрый пытливый взгляд.
– Что