Само собой утеплились, не май месяц. Калёнов – в бушлате, на бритой голове – вязаная шапочка. Сердюк – в чёрной плечистой кожанке, экспроприированной у тестя. Объёмная куртка в сочетании с тонкими конечностями и маленькой головой делала фигуру опера ещё более комичной.
Из островков деревьев облюбовали тот, что расположен на отшибе, вдалеке от народных троп.
Сумрак густел на глазах. Минута, другая, и потёмки в условиях сплошной облачности стали чернильными.
Майор бережно вынул из кейса дорогостоящую «бандуру». Смахивала та на гибрид бинокля и фотоаппарата с телескопическим объективом. Сняв крышку с оптики, Рома включил прибор и приник к окуляру. Резиновый налобник маскировал ядовито-зелёное свечение экрана. Мощная бинокулярная лупа позволяла обнаружить фигуру человека на расстоянии в триста метров.
Калёнов плавно вел объективом слева направо. Неряшливые контуры бурьяна были мультипликационно чёткими. Оп! Наткнулся на соседнюю компашку берёз. Никто не затаился в ней? Нет. Поехали дальше.
Недостатком чудо-прибора был ограниченный обзор. Телевиком надо постоянно водить, как хоботом, туда-сюда. Второй минус – масса, БН-2 – реально не пушинка. Руки отсушишь державши. Треногу бы под него.
Ничего, потерпим, был бы толк, настраивал себя майор. Ну, а если вхолостую сработаем, у нас Саныч есть, виртуоз доклада. В цветах и красках распишет, как мы рвали попу: «С применением спецтехники, товарищ полковник!», «Не считаясь с личным временем, товарищ полковник!»
Оп! Движение на двенадцать часов… Замер Калёнов, напряг зрение. Показалось…
Наигрался майор быстро. Десяти минут не прошло, как он вручил прибор Сердюку.
– Осваивай, ара. В жизни пригодится.
Тугой резиной потянулось ожидание. Для моторного Калёнова сидячка – самая гадская часть оперского ремесла. Хуже писанины даже.
Тишина, зависшая над пустошью, истязала слух, приученный к какофонии промышленного города.
Рома успел застать время, когда в частном секторе люди держали скотину. Тогда на «Поле дураков» паслись флегматичные коровы, суетные овечки блеяли. И немаленькое было стадо, голов двадцать.
Пацаном мать посылала его на улицу Орджоникидзе покупать у одной бабули свойское молоко для сестрёнки.
Мысли сыщиков перетекли в семейное русло. Не сговариваясь, так бывает, заговорили на одну тему.
– Всё равно раньше двенадцати мелкая спать не даст, – Сердюк утешал себя за угробленный вечер. – Верезжит и верезжит, как резаная. Я наладил от неё на кухне прятаться. Дверь закрою и кемарю на диванчике.
– Как ты там помещаешься? – бывавший у приятеля в гостях Калёнов удивился.
– Я же маленький, свернусь калачиком, – с трогательным откровением признался опер.
– До трёх лет такая байда! – поведал с видом знатока Калёнов и в ту же секунду вспомнил, что скоро у него закрутится по новой.
Они с Олеськой решили, как сейчас модно говорить, сходить за вторым. Инициатива исходила от