– Пора, красавица, проснись, – провозгласил Алька. – Пришло время собирать любимого на битву… И вечный бой. Покой нам только снится!
Фальшивая бодрость его Наташку не обманула.
– Ты никуда не пойдешь! – объявила она. – Слышишь? Они тебя просто изметелят.
– Это уж как картея ляжет. Может, еще и наша возьмет.
– Чья ваша? – Наташка села на колени. Простынка, которой она стыдливо прикрывалась, соскользнула.
– Никто не придет, не надейся! – выкрикнула она в сердцах. – Потрепались возле школы и разбежались. Завтра у каждого найдется оправдание. Куда ты против толпы, да ещё загипсованный? Сам же знаешь, что они с тобой сделают.
Алька приуныл. Конечно, Наташка права, – кроме Оськи, никто не придет.
Всё это Алька понимал. Как и то, что не пойти не может. Как раз из-за само́й Наташки, что умоляла его остаться, отсидеться. Отсидеться хотелось. Но если уступит, та же Наташка не простит ему слабодушия. Стало быть, между стыдом и болью предстояло выбрать боль. А значит, и выбора нет.
Так уже случилось у него с отцом. Всякий раз, когда отец тащил сына на выволочку, Алька причитал, извивался, вымаливал слёзно прощение. Но после истории с Земскими, как только отец вновь схватился за ремень, Алька, против обыкновения, не заплакал. Лёг на живот, вцепился зубами в подушку и только вздрагивал от ударов да постанывал. Растерявшийся прокурор отложил ремень. И больше за него не брался.
Алька обхватил неутешную Наташку за плечи.
– Ничего, Туська, прорвёмся. За святое дело можно и по образине схлопотать.
– Ладно б по образине, – всхлипнула Наталья. – Хорошо, если вовсе инвалидом не останешься.
В Алькиных глазах заплясали бесенята.
– А тоже ништяк. Дядя Толечка из загранки подгонит самую супер-люпер инвалидную коляску. Будешь вывозить меня в Мичуринский сад на променад, беседовать о вечном. На другое-то стану не способен.
Получив щелбан по лбу, вскочил.
– Ну а пока ещё глотка глотает, пока ещё зубы скрипят!..
Он выудил из бара заначенную Земским бутылку «Мартеля», скрутил головку, щедро плеснул в бокал из дефицитного «охотничьего набора». Приподнял:
– Это не пьянства ради. Это обезболивающее!
В два глотка осушил и разудало долбанул «золочёного оленя» о паркет.
…Поезд приходил по времени очень неудачно: после обеда, когда мать на работе. Ключа же от нового замка у Даньки не было.
Впрочем, этим он не парился. С вокзала торопился совсем по другому адресу.
Меж Шёлком и Искожем втиснулся узкий трёхэтажный дом, угол которого упирался в трамвайную линию.
В доме этом над комиссионкой «Золушка» жила Любочка Повалий. Фигуристая, как песочная колбочка, на пять лет старше Даньки.
По окончании школы Любочка провалилась в музучилище, и уже несколько лет работала секретарём директора школы.
Ладного суворовца-старшеклассника