«Танки»/ «Happy…» с ритмом cranberries, мать скептически смотрит на потолок ещё раз, на мужика во главе стола, тот что-то толкает соседу справа, с чувством, поднятым указательным пальцем и мхатовскими паузами, сосед склонился к нему, продолжая беззвучно шевелить губами про танки или birthday, на остальных, поют, смотрят на свои мысли, еду, свет, лампочка больше не подмигивает и никого не сжигает, труп бабочки плавает в чьей-то рюмке, мать опускается в стул и позволяет себе устало закрыть глаза.
Аня ждёт. Кажется, что ты внутри играющего инструмента, и остальные совсем близко, или внутри микрофона… Аня спускается на пол и гипнотизирует дверь сидя, но всё более тускло… Осматривает комнату, будто впервые здесь, но устала, чтоб слишком любопытствовать: она живёт тут всю жизнь и все побывавшие в этой жизни вещи тут и остались, где-то среди чужих, на шкафу, под кроватью, на и под стулом, на и в недрах мебели, и все звучат… Аня корчится на полу и ревёт… Потом лежит в другой позе. Отрешённо рассматривая руку рядом с лицом, ногу дальше, спрыгнувшую на лицо прядь… Потом вечер под скатами потолка, в незажжённой лампочке, резонирующей на каждый удар, аккорд и слово, и вечер в окне сгущаются в ночь. Аня лежит на спине и потолок тоже видит впервые, но без любопытства.
Гости в клипе расходятся по домам, пожимая руки и выдыхая слова. Перейдя световой портрет окон в траве, они превращаются в темноту: луны и звёзд нет, фонари рыжеют один через два или три.
Щелчок. Громкий. Кассета кончилась, магнитофон отключился. Не первый раз за вечер, но больше Аня не поползёт включать снова.
Теперь слышно мышь где-то в доме, из окна – стрёкот, фортиссимо, и по четыре высоких отрывистых «у» через равные промежутки – удод.
А ещё мать, внизу, ведёт повисшего на ней отца спать, дело в том, что у него – был мужиком во главе стола – болит сердце, и он держится и массирует его костлявой рукой, по пути задевая локтем обои, предметы, дерево…
Добрались, перемещают отца в кровать, размещают его, раздевая кровать и отца вперемешку, потом она стягивает свою одежду, скрипит кроватью, и всё затихает.
Если сквозь щели в полу чердака был какой-нибудь свет, – гаснет. Чернота.
Аня лежит в ней, так и не двигаясь, только глаза разговаривают с досками потолка.
Чернота в помещеньи без окон, всплески воды, звуки кожи, которую драят до скрипа или царапают, дыхание как у раненого или замерзающего… чернота на улице пахнет борщевиком и холодом. Через время она проясняется в синий. Потом синий медленно-медленно выцветает, смешиваясь сначала с цветами, присущими всему здесь стоящему и растущему днём, чтобы позже, к полудню, уйти полностью, до ближайших сумерек или грозы.
Дом, который станет к полудню серо-потрескавшимся, дом, который станет выцветшее-дымно-голубым, облетевше-тёмно-зелёным, потускневше-коричневым, их пустые сараи с холодным паром внутри, их тишина, ленивый дым над только одной из труб, всё как будто в дыханьи кого-то холодного, влажного и гигантского. Всё растущее в поле зябко подрагивает, всё растущее в огородах тоже, сбрасывая