– Ты что, читал мою тетрадь?!
– А чего ты её оставляешь где попало? – со смешком ответили Стефан. Он даже не пытался оправдаться. Его бесстыдство и прямолинейность обескураживали.
Внутри закипал праведный гнев за то, что Стефан покусился на чужую собственность. В груди все сжалось, будто что-то очень чувствительное и болящее с размаху ударили. То, чего касаться не должны были в принципе.
– А какое право ты имеешь трогать то, что тебе не принадлежит?! – парировал Ален, но его тут же заткнули:
– Ну, захотел и потрогал, что ты запричитал? Ты думаешь, что в этом мире всегда все справедливо? И что вопросы здесь задавать будешь только ты?
Алену так хотелось встать, дать сдачи не только словесно, но он не мог. Он будто бы одеревенел – ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни пошевелиться, ни тем более сказать. Язык не ворочался.
Ален ненавидел себя за это.
В начале у него было много сил и достоинства отвечать обидчикам. В начале – это лет в пять-шесть. Но уже тогда начали подавлять волю Алена, пресекать попытки защитить себя: какое ты имеешь право так говорить со взрослыми; да кто ты такой, чтобы так отвечать; кишка тонка еще, чтобы с нами тягаться. И обижали еще больше. Лишь потом пришло осознание, что если стерпеть, все закончится быстрее, чем если бессмысленно бороться.
Это уже вошло в привычку – замирать и молчать, превращаясь в серый булыжник. Даже если хочется шевельнуться, вскрикнуть, то уже не получается.
А потом и в собственных, и в чужих глазах становишься безвольной тряпкой и слюнтяем.
Когда стихла первая буря ярости, на её место пришёл пожар тоски.
Для Алена тема брата и сестры было чем-то очень сокровенным. Тем, о чем не хотелось говорить. Тяжело. Так вот почему, наверное, Стефан злился, когда Ален спросил о его девушке Аннабель. Ему тоже было трудно вспоминать?
Это было похоже на бумеранг от Стефана, который воззвал в нем такой же ноющее чувство.
– Мои сводные брат и сестра, – выдавил Ален.
– Сводные? – переспросил Стефан уже в обычной для себя манере – никакого ехидства в голосе.
– Они мне не родные по крови. Мы дети, живущие в одной фостерной семье. Это когда сирот и детей, чьи родители не справляются со своими обязанностями, забирают на всопитание обученные люди.
– И как же это тебя, бедняжку, которого пригрели добросердечные фостерные родители, вдруг выгнали из дома? – покачал головой Стефан, от чего в горле встал ком, который просто невозможно было сглотнуть.
Ну точно как взглянуть в зеркало.
Стефан тыкал пальцем в небо, задевая за живое. Точно так же, как это делал Ален, посчитав, что проклятие – болезнь. Вот почему Стефана охватила злость. Вот почему было горько сейчас Алену, и хотелось тут же рассыпаться в объяснениях, что Стефан не прав и все совсем не так. Разница в том, что Стефан не собирался ему разжевывать свою жизнь.
Дверь из комнаты Джоба распахнулась. Он перевесился через перила, заглядывая на кухню.
– Опа, ребятки, вы уже не спите? Даже поели? Чего вы так рано встали?
– Не