– Вы откуда? – спросил я.
Он посмотрел на меня с опаской и ответил с сильным немецким акцентом – впоследствии я убедился, что он прилично владеет русским, но в минуты волнения сильно путается и в словах, и в произношении:
– Минск. Уезжал к себе. Арестовали на вокзале.
– К себе – это куда?
– Вена. Я Пальман.
Он произнес свою фамилию так, словно не сомневался, что я ее хорошо знаю.
– Где я? – спросил он, помолчав. – Меня везли много дней из Минска, на станциях столько стояли. Ужас, сколько стояли!
– Вы в Москве, в тюрьме на Лубянке.
– У вас очень чисто, – сказал он с уважением, оглянув камеру и соседей, – но умывальника нет. А как кормят? В Минске и в поезде так кормили!.. Почти совсем есть не давали есть. Воры все забирают себе.
– Умывальник есть в коридоре. И мыло есть. А воров нет. Здесь народ похуже воров – политические. Еда тюремная, но хватает. Даже остается несъеденное.
– Значит, и я политический? – вдруг испугался он. – Ваша Чека… Столько о ней пишут у нас. Я в Чека, да?
– По-старому – в Чека. По-новому – в ГПУ. Впрочем, хрен редьки не слаще. Не смотрите с таким ужасом, это пословица.
В комнату вошел дежурный в валенках, два охранника несли за ним на палке, как на коромысле, ведро с кашей – оно было тяжеловато. Нам раздали большие миски и ложки, дежурный плеснул каждому по черпачку. Каша – не помню уже, пшенная или перловая – была густо сдобрена кусочками мяса. Я проглотил ложки три и отставил миску, то же сделали и другие старожилы: нам давно было не до еды. Пальман свою порцию не съел, а заглотил и потом с томлением оглядел миски соседей. Было ясно: если бы закоренелое интеллигентское воспитание не восстало против этого, он с жадностью доел бы все, что осталось у других. Я пожалел его.
– Сейчас придет дежурный забирать миски и ложки – попросите добавки.
– Меня не накажут? – спросил он с опаской.
– Что вы! У них всегда остается еда. Еще обрадуются, что не надо выбрасывать.
Похоже, я убедил новичка. Вошел дежурный, и Пальман попросил добавки. Охранник с удивлением посмотрел на него, но ничего не ответил. Минут через пять он снова появился с полной миской. На этот раз Пальман не торопился все проглотить сразу – он наслаждался едой неторопливо. Покончив с кашей, он поглядел на меня сияющими, растроганными глазами.
– За все две недели после ареста столько не ел. И как вкусно! В тюрьмах так не кормят. Там можно умереть с голода.
В тюрьмах, и пересыльных, и срочных, – я вскоре это узнал – с голоду не умирали, но есть хотелось всегда: кормили там по-иному, чем на Лубянке. Пальман продолжал:
– Я бы еще столько мог съесть, такая хорошая каша!
– А вы съешьте, – посоветовал я. – Попросите у дежурного еще