Люблю Москву, ее вольный и прихотливый облик, хотя жить в ней уже практически невозможно – нечем дышать, в буквальном смысле. Квадратно-гнездовой Питер просто угнетает, самый противоестественный город – нагромождение камня в болоте. И все это расположено в одной плоскости – размазано, как блин на сковородке. Немного примиряют с ним нежные женские лица – от невской воды. Минск я в состоянии выдержать максимум неделю. Этот город родной, нелюбимый европейской тоской заражен. В нем какая-то непроявленность, пресность. Хотя для обычной жизни он очень удобен, все рядом, всегда чистый – традиция субботников там не прерывалась. Много красивых ухоженных женщин, одухотворенных девичьих лиц. Но также алкоголиков и самоубийц.
Белорусская ментальность явлена прежде всего, как деревенская, на городских улицах она себя еще не нашла, поэтому я успокаиваюсь только, добравшись до своей деревни, где в состоянии выдержать целое лето. Только там – в стенах дедовского дома, в кресле-качалке под яблоней – я чувствую себя максимально свободным и защищенным. А как радостно ныряешь потом в московские водовороты. Отдаешься мощным потокам, чувствуя себя ладьей на стрежне. Или Стенькой Разиным, готовым топить княжну за княжной. Правда, месяца через три княжна выбирается и начинает мочить того же Стеньку. Ближе к весне, повторяя строки самой непоседливой минской поэтессы Любы Турбиной («Не доехать до Волги позорно, а за Волгой еще вся Сибирь!»), подумываю о Байкале, о Камчатке. В конце концов, и до Владивостока можно добраться на электричке.
Природа привлекает меня больше, чем цивилизация. Она для меня лишь цветные бумажки, все менее обеспечиваемые золотым запасом природы. Это еще раз доказывает, что я белорус. Мужик-белорус. В свое время подсмеивались над Якубом Коласом, который расстраивался, не обнаружив грибов в Булонском лесу. Лес без грибов – это сочетание было для него противоестественно и абсурдно. Хуже всякого сюрреализма. Как можно восхищаться Парижем, если нарушена незыблемая и священная связь. Любопытно, что на том же конгрессе и Пастернак, представитель более рафинированной культуры, настаивал, что поэзия – в траве. Тогда это могло казаться всего лишь поэтической вольностью. Хотя уже был и Уитмен со своими листьями травы.
Да, поэты всегда помнят о главном. Именно для белоруса, предпочитающего живое и вечное каменному и преходящему, встреча с Чернобылем оказалась катастрофой. Цивилизация ударила прямо в сердце мира. Мать-природа обернулась коварным и безжалостным врагом. Река, Лес, Трава, Земля – все было постоянным и привычным хранителем жизни. В постчернобыльском мире люди лишились вечных вещей, того единственного бессмертия, что было в запасе у человеческого рода.