Она замолкла и крепко пожала руку мне. Я тоже не мог ничего говорить от волнения. Прошло несколько минут.
– Да, видно, что он не придет сегодня! – сказала она наконец, подняв голову. – Поздно!..
– Он придет завтра, – сказал я самым уверительным и твердым голосом.
– Да, – прибавила она, развеселившись, – я сама теперь вижу, что он придет только завтра. Ну, так до свиданья! до завтра! Если будет дождь, я, может быть, не приду. Но послезавтра я приду, непременно приду, что бы со мной ни было; будьте здесь непременно; я хочу вас видеть, я вам все расскажу.
И потом, когда мы прощались, она подала мне руку и сказала, ясно взглянув на меня:
– Ведь мы теперь навсегда вместе, не правда ли?
О! Настенька, Настенька! Если б ты знала, в каком я теперь одиночестве!
Когда пробило девять часов, я не мог усидеть в комнате, оделся и вышел, несмотря на ненастное время. Я был там, сидел на нашей скамейке. Я было пошел в их переулок, но мне стало стыдно, и я воротился, не взглянув на их окна, не дойдя двух шагов до их дома. Я пришел домой в такой тоске, в какой никогда не бывал. Какое сырое, скучное время! Если б была хорошая погода, я бы прогулял там всю ночь…
Но до завтра, до завтра! Завтра она мне все расскажет.
Однако письма сегодня не было. Но, впрочем, так и должно было быть. Они уже вместе…
Боже, как все это кончилось! Чем все это кончилось!
Я пришел в девять часов. Она была уже там. Я еще издали заметил ее; она стояла, как тогда, в первый раз, облокотясь на перила набережной, и не слыхала, как я подошел к ней.
– Настенька! – окликнул я ее, через силу подавляя свое волнение.
Она быстро обернулась ко мне.
– Ну! – сказала она, – ну! поскорее!
Я смотрел на нее в недоумении.
– Ну, где же письмо? Вы принесли письмо? – повторила она, схватившись рукой за перила.
– Нет, у меня нет письма, – сказал я наконец, – разве он еще не был?
Она страшно побледнела и долгое время смотрела на меня неподвижно. Я разбил последнюю ее надежду.
– Ну, бог с ним! – проговорила она наконец прерывающимся голосом, – бог с ним, – если он так оставляет меня.
Она опустила глаза, потом хотела взглянуть на меня, но не могла. Еще несколько минут она пересиливала свое волнение, но вдруг отворотилась, облокотясь на балюстраду[31] набережной, и залилась слезами.
– Полноте, полноте! – заговорил было я, но у меня сил недостало продолжать, на нее глядя, да и что бы я стал говорить?
– Не утешайте меня, – говорила она плача, – не говорите про него, не говорите, что он придет, что он не бросил меня так жестоко, так бесчеловечно, как он это сделал. За что, за что? Неужели что-нибудь было в моем письме, в этом несчастном письме?..
Тут рыдания пресекли ее голос; у меня сердце разрывалось, на нее глядя.
– О, как это бесчеловечно-жестоко! – начала она снова. – И ни строчки, ни строчки!