– Не цепляйся, Никифор. Мы такие же, как ты. И мракобесов не мене тебя перевели.
– Вот осилим наш новый советский язык, тогда уж ни разу и не помянем энтот пережиток прошлого.
– Всё б отдал, лишь бы опять очутиться на занятьях политической грамоты в Красном уголке нашей казармы.
– Я б тоже, – сиди себе, слухай комисаровы зажигательны речи об истреблении контры и кулачья.
– Можно тайком и вздремнуть, особливо ежли с ночного наряда аль там с какого задания.
– Размечтались, разнюнились, ровно бабы беременны! Бдительность, товарищи, не терять! Аль забыли, где мы?
– Никак нет, Аграфёна Павловна! Всё помним – и ухо революционное востро держим!
– Ты, Игнашка, нюх ли чё ли утерял? Передразнивашь? Аль издеваться здумал? Да я тебя враз пристрелю, прям здесь, на месте, как контру замаскированную!
– А я чё, я как все! И не шуткую иль там издеваюсь. Я тоже за мировую революцию жизню свою не раздумывая отдам!
– Не трещи, бергал немытый! – Фенька устало вздохнула. – Язык у тебя, братец, больно поган. Я-то ишо стерпю, а вот покойный Осип давно бы уже определил тебя в распыл, как скрытого врага нашей революции.
– Вовремя прибрал его Господь.
– Никифор, угомони же ты наконец другана! Ишо хошь раз брякнет энта мракобесна слизь, точно пристрелю.
– Ступай, Игнат, коней проведай, да оглядись, как там, скоро ль утихнет. А ты, товарищ командир наш, не серчай. Игнашку ишо сопляком секли крапивкой за евойный язык страмной.
Игнат вбежал со двора минут через пятнадцать. Вид у бергала был растерянным. Он грузно опустился по косяку у порога на пол.
– Лошади пропали! Недоуздки пообрывали и ушли. Весь лог обшарил, да ить метёт, идём, однако, все искать, куды они позабивались!
– Айда! Аграфёна пущай в избе опнётся, не бабье дело в такую сутемень лезть.
– Ты, Никишка, чё распряжашься? Кто командир? Я покуль. Вот я вам и приказываю: сидеть и – ни с места! От жилья да от людей кони далёко не уйдут. Они ж не таки глупы, как вы! Метель улягет – вернутся.
Чоновцы глухо зароптали, но в открытую пререкаться и ослушиваться никто не решился. Игнат так и остался сидеть у порога, свесив обнажённую коротко стриженную голову свою. Будёновка валялась в ногах. Спустя некоторое время он виновато поднял набрякшие глаза на Феньку-Стрелка.
– Товарищ командир, дозволь мне ишо раз пройти по логу? Метель вроде стихает. Поди, отыщу лошадок-то.
– Стихает, говоришь? Ступай, разведай, да тока чтобы скоренько. Ты, Тимофей, давай с им. Четыре глаза – энто не два. По следам ищите. Да оружье возьмите. Мало ли чё.
– Есть, товарищ командир! – бодро откликнулись оба бергала и, повеселевшие, растворились за дверцей в снежной круговерти, напор которой заметно ослабевал, а серое небо прояснялось, и кое-где тускло проступала синева.
– К вечеру морозец шибанёт. – Тимофей покрутил головой, зачем-то шумно втянул в себя несколько