– Но Кривцов болеет…
– Ах, сука… ладно, черт с ним. Остальных на ковер. – Велин посуровел, из краснолицего толстяка превратившись в большого начальника; невелика была перемена – что-то из разряда субатомных процессов, не замечаемые практически никем, кроме самих субатомов; невеличие перемены – отличная компенсация его величию. Да. Такой вот он – большой начальник. Приказывает, вершит и судит, забывая, что и его есть кому судить. – А ты куда? Стой смирно и ожидай, Громов!
Миш, ты смешно улыбнулся, подмигнув ему. Странно все это. Минуты ожидания и отчего-то забытый трепет в груди. Волнующийся океан твоих привычек и убеждений, его привычек и убеждений; все это выливается из дырки холста. Можно даже немного пожалеть себя – посмотрите, стоит нелитературный герой, как отвергнутый бродяга перед толстым хозяином гостевого дома, ожидая расплаты за украденную чашу или что-то вроде этого. Всего лишь книга, всего лишь бездарный автор – а накинулись, будто бы сделал что-то плохое. Как они не понимают? Что нельзя совсем называть литературой то, что они называть пытаются. Что не может в нормальном, взрослом тексте, встречаться слово «квохчет» шесть раз. А, нет. Семь, ты совсем забыл про эпилог.
О, посмотрите. Собрались судьи, присяжные, прокуроры и адвокаты в одном лице. Нет, не в одном, а в четырех; Велина, конечно, можно посчитать за троих, но да ладно, четыре так четыре. Властный Велин, бесцветный главный редактор Пронин, старая Наталья Алексеевна, чьей фамилии мало кто помнит, и, конечно, дотошный Лопанцев с гроссбухами, тетрадями и мерзкими очками. Вот оно – то, что нужно. Безжалостный аппарат издательства смешанного типа «Геликоон». Однажды ты спросил, что означает сие название – и вполне удовлетворился ответом, раз и навсегда поняв, какие в этом деле замешаны мудаки. Просто взять два слова (одно из которых являлось именем) и соединить. Браво, Велин. Величие и размах, сокрытые в маленьких телах и огромных амбициях.
– А, получает уже. – ядовито прошипела Наталья Алексеевна, улыбаясь морщиной, служащей ей заместо рта. – Правильно. Уволить бы его за такое, чтобы другим не повадно было.
Посмотреть на нее и пожать плечами; сыграть в «провинившуюся жертву», сыграть в «янеотвечу». Она не унималась:
– Так оскорбить уважаемого человека! Так оскорбить… и кто? Стыдно должно быть, Громов, сам-то ничего, никогда… бездарность! Стыдно! Вениамин Матвеич в ярости уже третий день. Звонит, обещает судится. Почему-то с «Геликооном», – твои глаза характерно закатываются; они ждут послушания, вины, а не твоей показательной равнодушной оценки. Хохота название уже не вызывало, но закатывать глаза до сих пор было приятно. – а не с тобой. Наглость, наглость…
– Д-д-да. – Поддакнул Пронин.
Странное было издательство – будто сошедшее с гоголевских страниц в лучшем своем виде. Карикатурность происходящего, глупость и невежество. Посмотрите, присмотритесь: будто бы это не реально, будто бы эдакая постановка в лучших традициях