Музыка, хоть и сделалось ему дурно, бросился в полковую церковь, но вбежал в нее уже в таком состоянии, что священник, поначалу не узнав прихожанина, взялся его укорять: дескать, негоже христианину, да еще и офицеру, посещать храм в столь непотребном виде. Музыка, не слушая проповеди, более того, оттолкнув вознегодовавшего попа, упал перед иконой Знамения, умоляя Богородицу о прощении. Впоследствии дьякон, помогавший Музыку скрутить и выпроводить из церкви (не обошлось при этом без десятка солдат), уверял: в момент, когда принялся тот от отчаяния биться об пол головой, протянулась по щеке Владычицы черная слеза, которая, правда, тут же исчезла. Однако никто дьякону не поверил.
VIII
С тех пор дня не проходило, чтобы не был Музыка пьян. Появлялся он еще какое-то время в офицерском собрании, но о мазурках речи уже не шло: стоило только оказаться поручику возле буфета, принимался Музыка разговаривать с водкой и так крепко разговаривал, что было не оттащить его даже к бостону. Дошло до того, что буфетчикам выдали постановление: ничего ему, кроме лимонада, не отпускать. Подобная строгость мало помогала. На балах бывший сумец эпатировал публику своей привычкой валиться, будучи уже глубоко под мухой, танцующим парам в ноги и твердить, заливаясь слезами, что из-за уловки дьявола погубил он и себя, и государя, и страну. Несмотря на то, что не бил Музыка бокалы и не задирался к драгунам и уланам, как некоторые его однополчане, вскоре стали Михайлу в отличие от буйных сослуживцев, которые и бокалы били, и задирались, и даже стрелялись на дуэлях, дальше прихожей собрания не пускать. Впрочем, он и на то был согласен. Засыпая ненадолго в креслах, а затем вскакивая от приснившихся кошмаров, отлавливал поручик возле зеркал какого-нибудь нерасторопного чиновника или офицера и выкладывал ему свои видения будущего, которые нервировали почище всякого фанфаронства с дуэлями.
Рано или поздно должен был встать вопрос медицины. Военные доктора сошлись во мнении: если дело пойдет так и далее, то поручика, несомненно, следует передать на поруки психиатрии.
По каким-то соображениям случившееся скрывали от государя до того момента, пока отдохнувший в Крыму император не вызвал, по своему обыкновению, Михайлу к себе. Командир полка принялся лепетать о невозможности исполнения просьбы, лейб-медик Боткин его поддержал, царь настаивал, но как только доставили Музыку, расхристанного, со спутанными волосами, от которого несло во все стороны водкой, перестал сердиться на свиту.
Михайлу тотчас вывели под руки: здесь и конец пришел его фаворитству. Злопыхатели, конечно, такому концу обрадовались, однако по русской привычке ненадолго: вскоре те, кто завидовал чернокнижнику, принялись его жалеть и даже хлопотать о нем. По настоянию Максимовича на какое-то время бывшего гусара положили в клинику на Петергофской дороге; но и покой палаты, и местный парк мало ему помогли – сбежав однажды вечером