приник к подоконнику, повиснув на нем, как мокрый носок, и тусклый багрянец разливался по его скульптурным ушам. В таком положении он провел часы тяжких раздумий. Ему начинало казаться, что все сон, и будто личность его раздвоена и совершенно от оболочки обособлена; казалось, что-то постороннее, чужое надвигается на него, овладевает им, – нечто злобное, не свойственное его натуре: злоба исходила от тела, и он был вне тела, со стороны распоряжался им. Он брал руку, дотрагивался до тела, как будто чужого, но не своего тела, будто это была чужая рука, а не он дотрагивался; и казалось, что вот он уже удаляется из своего тела, уже совсем бросил его; все думает и чувствует не так, как дотоле, а иначе. А если он не существует теперь, то что он такое на самом деле? Может, это неправда, что он живет; вот он умер, но от него это скрывают, в миру он совершенно один; ему мучительно, что он ничего не может понять, и никогда не сможет; небо, деревья – все это красиво, но холодно; и он не может достичь никого из людей, и если будет говорить, то они ничего не поймут, – и так он погибнет; кругом не люди, а только притворятся все, что люди, не по-настоящему живые, а лишь скопление безумий, постулированных в космосе, – все делается бессмысленно, пустынно, и слова их – оболочка без всякого содержания: они воссоздают слова из мертвых снов, отражая бытийные смыслы, – это просто звуки; все, что ни говорят, становится одними звуками; им трудно с ним говорить, трудно сдерживаться от хохота, что обманывают его; но однажды он узнает, что от него скрывают, – и будет хохот злым. Он хотел, чтобы забрали его всего, целиком, чтобы забрали его руки, ноги, голову – чтобы ничего не забыли. Это было приятно: он старался долго-долго думать, чтобы стало приятно и жутко; но не додумывал до конца. А однажды додумался до конца – и сделалось страшно.
Жизнь – мираж, и все пустота; окостеневшие звезды погребены в некрополях вакуума; мыслетечения трупа бесследно рассеяны в непостижимом присутствии вечности. Чья насмешка сны мои?.. Я пробуждаюсь, словно выбрасываюсь в действительность; я лишь мертвое эхо вечности, и мое молчание – уста смерти: зачем я здесь? Страсти молчат в моем сердце, и в тишине становится различим Бог; в Нем мой свет, в безмолвии – спасение мое. Он называет мое имя, наполняя его неиссякаемой жизнью, и я просыпаюсь из безразумного автоматического бытия к вечной осознанности. Зачем просыпаюсь я на зов Твой, Господи? сотканный из чрева тишины, просыпаюсь в безмерной колыбели небес, которую качают бесы; приоткрывая воздушный балдахин, они хотят впустить в меня зверя из бездны и уронить в его тьму. Теперь я нечто живое, обремененное трупом. Я открываю глаза немного раньше, чем положено. Должно быть, виной тому мои родители. Думаю, еще в мамином животике сильно хотелось мне повидать свет Божий, – и то, что я всегда тянусь к свету, сделалось моим привычным чувством на все мои дни. Я запрыгиваю к окну в радостном ожидании
