…И пропела кукушечка мне свою песню
И пропела кукушечка мне свою песню,
и пропела, родимая, так, чтоб я слышала:
– Самый лучший учитель на свете – Небесный,
отвори свои очи, вглядись в небо выше ты.
И ходили вокруг очертания тенями,
а был голос прокуренный, батюшкин, светлый.
– Не гонись за усладой и за наслаждением,
отдавай всю себя – небу, рощам и ветру!
Да, родимая, слушаю речи кукушки,
там в лесу нынче ягодно, сочно, малинно!
– Научись ты прощать. И тем станешь ты лучше.
научись отпускать, и тем станешь ты сильной.
– А какой самый слабый?
– Кто других поучает.
– А какой самый глупый?
– Кто себя ставит выше.
– А какой ближе Богу?
– Кто милостью тайной
сердце может скормить своё людям до вишен.
– Было больно, кукушечка, как было больно,
с наговоров и сплетен, что я – есмь ворона!
– А ты ляг, словно поле, ты ляг вместо поля!
И отдай своё горе – до стона!
Вот лежу: тельце белое, тонкое-тонкое,
вот лежу: ноги длинные, голени круглые.
И пчела надо мной полосатая, звонкая,
муравьи по спине пробегают, как глупые.
Помоги, помоги победить нам, кукушечка,
дева, матушка, свет мой, София всекрылая,
я так верю: сражаемся мы все за лучшее,
чтоб наветы исполнить пройду сквозь горнило я.
ОСТАЛАСЬ ТОЛЬКО ВЕЧНОСТЬ
Читаю Пушкина стихи до слёз,
желёз
опухших и до хруста пальцев!
Платок надеть – и в церковь, признаваться
во всех грехах, которых набралось
за двести двадцать пять неполных лет,
что я —
конечно, я – сорока, я – ворона
вот эта – чёрная, что в Болдино у склона
болтается крылами на рассвет.
Вы – все поэты. Я – вороний крик,
вороний свет, чья воронёна сила…
Барона Геккерена бы прибила:
Мой Пушкин! Мой! Он памятник воздвиг.
А я ворона большеболдинская лишь,
кыш, кыш меня!
Но я могу поклясться,
что первозданна, что пронзительна до глянца
моя любовь рыдающая!
– Спишь?
– Проснись! «Открой сомкнутой негой взоры»!
…Люблю блестяшки, кольца и фарфоры.
Люблю царя Салтана и отдельно
«мгновенье чудное, когда» явился ты.
Я одолжила бы для пули, в самом деле,
все, сколько есть, поэтов животы!
А Пушкин всё сказал. И нам добавить,
пожалуй, нечего. Бери и мой живот,
Дантес, ну, целься, вот же он… ну, вот!
Промахивается…
И как быть державе
моей вороньей? Если только «кот
учёный» мои крылья цапанёт.
И только перья будут тлеть в канаве.
И только фотографии, они
на фоне Пушкина! Но кровь струится яро.
Я тоже черноброва и курчава,
прошу, душа, ты Пушкина храни!
Коль он один такой – прекрасней нет,
талант, повеса, сукин сын, поэт!
***
И не надо ждать мне: вы уже были…
и не надо ждать мне ни денег, ни счастья.
Я совсем, как Гринёв, безнадёжно умильна,
и совсем, как Татьяна, кто попросту ваша.
И не надо ждать мне: ибо будете вечно,
вы такой идеальный, вы – парень-рубаха.
Это словно спектакль: в первой части смерть, плаха,
во второй части – жизнь.
Не отъять русской речи
с языка! Не сорвать эти кровные ямбы.
Долг поэта «ласкать и, конечно, карябать»!
Долг поэта – Москва, Горький-Стикс, Питер-Вагнер!
Я – твоя, мастер, о православный мой демон,
Маргаритой и Аннушкой одновременно.
Не получится ждать вас всю жизнь, как дурная,
ибо карт всего три: дама пик, туз, семёрка.
Дама