Бабка всё готовила, как сейчас говорят, на живом огне, на дровяной плите, когда повсюду пользовались керосинками и керогазами, а у некоторых ещё и примусы бытовали. А беляши у неё получались сочные, хорошо прожаренные и горяченькими были такие вкусные, что он сразу съедал их несколько штук.
А Кривляка беляши не одобряла – ей они казались слишком жирными, и готовить она не любила, чего-нибудь слегка наваляет на тарелку, всякую гастрономию, и радуется. Пожуёт слегка и говорит, что сыта. По поглощению съестного только он бабку радовал, а Кривляка её печалила своим слабым аппетитом. Бабка, бывало, довольно дружелюбно ворчала, что, мол, вот наготовила, а едоки-то чего-то жеманничают. Потом бабка всё-таки приобрела керосинку. Приобрела, потому что тяжело стало ей готовить на дровах. Случилось это уж когда и деда, и прадеда не стало. Дед к лету совсем плохой стал – совсем ослеп, и слабина его одолела. Частенько просто лежал и смотрел в потолок. А за ним и прадед месяца через два покинул этот мир, и остались Толстый с бабкой в доме одни. Бабка категорически не хотела перебираться вниз, на первый этаж, и пришлось Толстому с Кривлякой жить некоторое время внизу без опеки бабки. Бабка совсем уединилась, и только когда Толстый иногда поднимался к ней наверх, подолгу с ним разговаривала, вспоминала прошлое, путалась в эпизодах, а он не поправлял её – щадил её старость.
Он прищурился и записал: «Аберрация памяти».
«Странная штука – эта память, – размышляет он. – Иногда очень хочется исключить из неё нечто, но торчит это нечто, как гвоздь в стенке, а бывает, и хочется запомнить, а запомнить никак не удаётся, хоть кол на голове теши, не держится это нечто в мозгах».
Он трижды подчеркнул слово «аберрация» и под ним помельче надписал: «искажение».
«Всё искажается, никуда от этого не деться, – подумал он. – А может, и нет».
Он встал из-за стола и подошёл к окну.
«А можно ли считать признаком старости мудрость? – спросил он сам себя и подумал: – Эка ты, брат, завернул! Мудрость как признак старости. Это ж надо додуматься!»
– Поживёшь с моё – не до того додумаешься, – прошептал он и улыбнулся. – А почему бы и нет? – решил он и долго смотрел на уличные огни. Вспоминались другие слабенькие огоньки, которые подсвечивали его улицу с деревянными домами. Зимой, когда становилось особенно темно, они своим жёлтым светом едва освещали дорогу, прикатанную гранитными камешками, которые в зиму покрывались снежной коркой, и только тогда становилось более-менее светло, не то что тёмной осенью.
Он вспомнил, что они с Длинным разик согрешили и разбили из рогатки пару лампочек в переулке, ведущем к озеру. Темнота там существовала почти до самого Нового года, а потом лампы вкрутили и стало светлее, но они с Длинным более лампы не колотили. Нашлись другие цели в виде старых консервных банок.
Он помнил и бабкину керосинку, которая ей поначалу не нравилась. Он несколько раз показывал бабке, как её надо разжигать и пользоваться этим изобретением, пришедшим на смену примусу.
– Примус,