котлеты. Он разрезал ловко ножом пеклеванный хлеб и в него вкладывал горячую колбасу. Это называлось «до пятачка». Стакан чаю с сахаром, калачи. Богатые ели на гривенник, а я на пятачок. С утра живопись с натуры – либо старика или старухи, потом научные предметы до трех с половиной, а с пяти – вечерние классы с гипсовых голов. Класс амфитеатром, парты идут выше и выше, а на больших папках большой лист бумаги, на котором надо рисовать тушевальным карандашом – черный такой.

      С одной стороны у меня сбоку сидел Курчевский, а слева – архитектор Мазырин, которого зовут Анчутка. Почему Анчутка – очень на девицу похож. Если надеть на него платочек бабий, ну готово – просто девица. Анчутка рисует чисто и голову держит набок. Очень старается. А Курчевский часто выходит из класса.

      – Пойдем курить, – говорит.

      Я говорю:

      – Я не курю.

      – У тебя есть два рубля? – спрашивает.

      Я говорю:

      – Нету, а что?

      – Достать можешь?

      Говорю:

      – Могу, только у матери.

      – Пойдем на Соболевку… Танцевать лимпопо, там Женька есть, увидишь – умрешь.

      – Это кто же такое? – спрашиваю я.

      – Как кто? Девка.

      Мне представились сейчас же деревенские девки. «В чем дело?» – думал я.

      Вдруг идет преподаватель Павел Семенович – лысый, высокого роста, с длиннейшей, черной с проседью бородой. Говорили, что этот профессор долго жил на Афоне монахом[11]. Подошел к Курчевскому. Взял его папку, сел на его место, посмотрел рисунок и сказал тихо, шепотом, вздохнув:

      – Эх-ма. Всё курить бегаете.

      Отодвинул папку и перешел ко мне. Я подвинулся на парте рядом. Он посмотрел рисунок и посмотрел на меня.

      – Толково, – сказал, – а вот не разговаривали бы – лучше бы было. Искусство не терпит суеты, разговоров, это ведь высокое дело. Эх-ма… о чем говорили-то?

      – Да так, – я говорю, – Павел Семеныч.

      – Да что так-то.

      – Да вот хотели поехать… он звал лимпопо танцевать.

      – Чего?.. – спросил меня Павел Семеныч.

      Я говорю:

      – Лимпопо.

      – Не слыхал я таких танцев что-то. Эх-ма.

      Он пересел к Анчутке и вздохнул.

      – Горе, горе, – сказал он, – чего это вы. Посмотрели бы на формы-то немножко. Вы кто – живописец или архитектор?

      – Архитектор, – ответил Анчутка.

      – То-то и видно… – сказал, вздохнув, Павел Семенович и подвинулся к следующему.

      Когда я пришел домой, то за чаем, где был брат Сережа, сказал матери:

      – Мама, дай мне два рубля, пожалуйста, очень нужно. Меня Курчевский звал, который рисует рядом со мной – он такой веселый, – поехать с ним на Соболевку, там такая Женька есть, что когда увидишь, умрешь прямо.

      Мать посмотрела на меня с удивлением, а Сережа даже встал из-за стола и сказал:

      – Да ты что?!

      Я увидел такой испуг и думаю: «В чем дело?»

      Сережа и мать пошли к отцу. Отец позвал меня, и прекрасное лицо отца смеялось.

      – Это куда ты, Костя, собираешься? – спросил