У меня появилось новое увлечение. На больших картонах красками, которые я купил в порошках в москательной лавке в Вышнем Волочке, с гуммиарабиком[9] и водой, писать картины мест, которые я встречал в бесконечных хождениях с Дубининым по лесам, трущобам, рекам, кругом озера. Костры, стога, сарай – писать от себя, не с натуры. Ночи, тоскливые берега. И странно, почему-то нравилось все изображать тоскливо, печально, унылое настроение. И потом вдруг мне показалось, что это не то.
Трудно мне было брать эти банки с кистями, красками и нести с собой картину. Далеко в те красивые места, которые мне нравились, чтобы писать с натуры. Писать с натуры – это совсем другое. И трудно было писать быстро сменяемый мотив нависших туч перед грозой. Это так быстро менялось, что я не мог схватить даже цвета проходящего момента. Не выходило – и потому я стал писать просто солнце, серый день. Но это невероятно трудно. Немыслимо постигнуть всю мелкость рисунка природы. Например, мелкого леса. Как сделать этот весь бисер ветвей с листьями, эту траву в цветах…
Мучился ужасно. Я заметил, что в картине, которую видел, пишутся не близкие предметы природы, а как-то на расстоянии, и я тоже старался делать в общем. Это выходило легче.
Когда приехал мой брат Сережа, который был уже в Москве в Училище, то он долго смотрел мои работы. И сказал мне:
– Молодец. Я вижу, у тебя хорошие краски, но ты не умеешь рисовать.
Странно – что писал он с натуры, мне не нравилось.
– Чтобы выучиться рисовать, – говорил мне брат, – нужно рисовать людей, рисовать можно и краской (так как я думал, что рисовать только карандашом можно).
Тогда я стал рисовать друга своего Дубинина и мучил его ужасно. Да еще рядом хотелось написать его собаку Дианку. Это просто невозможно – до чего трудно. Мне казалось, что это совершенно нельзя написать. Дианка вертится, Дубинин тоже ворочает голову во все стороны, и я должен постоянно переделывать.
Так я и не смог дописать с него картину и подарить ее Дубинину. Дубинин говорил:
– Картина хороша, только усов у меня эдаких нет. Чего же усы-то сделал рыжие, а у меня усы-то черные. Ты черной краской делай.
Я для удовольствия сделал ему черные усы – всё испортил. Усы прямо лезут одни, хоть ты что. А Дубинину нравилось, и он сказал:
– Вот теперь правильно.
И очень был доволен, и все его приятели говорили:
– Похож. Усы вот как есть его.
«Ерунда, – думал я. – Усы просто безобразные».
Было горе у меня: собаку я нашел себе, а держать дома нельзя. Бабушка не позволяла. Собаку – ни под каким видом. А Дубинин тоже мою собаку не держал:
– Что же, – говорил, – завел кобеля. Дианку испортит, пойдут щенки не охотничьи.
– Как же не охотничьи щенки. Мой же Польтрон – сеттер.
А Дубинин смеется.
– Какой, – говорит, – сеттер.