– Ах! – словно одной грудью выдохнула толпа.
Гречман пересилил боль, утвердился сначала на четвереньках, затем медленно выпрямился и так же медленно вышел из камеры, с трудом переставляя ноги, будто они были у него деревянными.
Дверь камеры захлопнулась, снаружи лязгнул засов.
Резина так и осталась валяться в углу.
Возчики и протрезвевшие закаменские смотрели на Васю-Коня с таким удивлением, что и высказать невозможно. А он присел на корточки у стены и сморщился от боли: в тех местах, где резина приложилась, кожа огнем горела.
– Ты чего, удалой, наделал?! – растерянно спросил один из возчиков. – Он же теперь в землю тебя втолочит!
– Пожуем – увидим, – отвечал Вася-Конь, поднимаясь с корточек и пошевеливая плечами, стараясь движениями смягчить боль.
– Если будет чем жевать, – добавил возчик и покачал головой.
Но зубы строптивому сидельцу в участке не вышибли, с ним по-другому обошлись.
Из общей камеры, пальцем не тронув, перевели в одиночную, где он спокойно переночевал. Утром ему принесли кружку чая без сахара и большой ломоть хлеба. До обеда не тревожили. А в обед заявился в камеру сам Гречман. Прихлопнул за собой дверь, обитую толстым железом, и спросил, расправляя усы:
– Ну что, орел, крылья подрезать будем?
Вася-Конь благоразумно промолчал.
– Тогда отвечай – где так лихо драться научился? И что это за прием такой, сроду не видел, а?
– Борьба такая, «пьяного валять» называется. Старая борьба, теперь мало кто знает…
– А ты от кого научился?
– Да нашлись добрые люди…
– Ну-ну… Спасибо добрым людям, после и мне спасибо скажешь – за науку. Ступай! – Гречман распахнул тяжелую дверь и показал рукой в полутемный коридор: – На волю отпускаю, радуйся, что легко отделался!
Вася-Конь и впрямь обрадовался, кинулся в открытые двери, но едва он только оказался в коридоре, как сверху на него набросили кусок старого невода, даже крепкая тетива на нем была с грузилами; опутали и сшибли с ног. Прижулькнули к полу, руки заломили за спину и связали, а после вздернули и снова поставили на ноги. Дальше – и того хуже. Не давая опомниться, притащили в общую камеру, где уже стояла широкая скамейка, и на этой скамейке его разложили, сдернув штаны. Пороли плохо оттаявшими таловыми прутьями исключительно по заднему месту, пороли с оттягом, просекая кожу до живого мяса. Окончательно протрезвевшие к тому времени закаменские драчуны и берские возчики смотрели молча и со страхом, никто из них даже голоса не подал, а Вася-Конь от бессилия и злобы грыз зубами край скамейки и задавливал в себе нутряной крик.
Отходили