«От земли до высокой звезды». Мифопоэтика Арсения Тарковского. Наум Резниченко

свидетельствующая о мифопоэтическом видении мира и неподдельном целостно-синкретическом чувстве жизни, которая «жива помимо нашей воли» (1,211):

      Почему захотелось мне снова,

      Как в далёкие детские годы,

      Ради шутки не тратить ни слова,

      Сочинять величавые оды,

      Штурмовать олимпийские кручи,

      Нимф искать по лазурным пещерам

      И гекзаметр без всяких созвучий

      Предпочесть новомодным размерам?

(1,161)

      «Далёкие детские годы», о которых со щемящим ностальгическим упоением вспоминает лирический герой, в стихотворении Тарковского предстают как «детские годы» самой поэзии, когда она ещё была нерифмованным «гекзаметром без всяких созвучий», услышанным Гомером в шуме волн Эгейского моря, размеренно набегающих на скалистый берег. Весть о смерти великого Пана, которую сообщил античному миру Плутарх и которая была воспринята Средневековьем как знамение конца эллинского язычества и начала новой христианской религии, для Тарковского оказалась «неправдой». Он остался верен «матери Ахайе» как её «последний лучник», которому суждено стать «последним связистом под обстрелом», ценою собственной жизни обеспечившим непрерывное единство культуры «для тех, кто ещё не рождён» (1, 144). В этом контексте вынесенные в эпиграф и завершающие «взрослый» текст «стихи из детской тетради» звучат как магическое заклинание и призыв о воскресении из мёртвых – из летаргического сна ушедшего времени, вытесненного «географией древнего мира» (1, 160):

      О, матерь Ахайя,

      Пробудись, я твой лучник последний…

(1, 161)

      Призванный к жизни «кровью всех рождений и всех смертей» (1, 190), поэт Тарковского берёт на себя миссию устроителя культурного космоса, для которого он становится axis mundi или семантически эквивалентным ей arbor mundi.[9]

      Пока топтать мне довелось

      Ковыль да зеленя,

      Узнал я, что земная ось

      Проходит сквозь меня.

(2,119)

      Я ветвь меньшая от ствола России,

      Я плоть её, и до листвы моей

      Доходят жилы влажные, стальные,

      Льняные, кровяные, костяные,

      Прямые продолжения корней.

(1, 190)

      Подобно библейскому Адаму, поэт сотворён из «красной глины» на «гончарном круге» времени; он «сосуд скудельный», но одновременно и сам творец: то кузнец, что «сам на себе /…/ самого себя самим собой ковал» (1, 281), то хлебопашец, рукам которого дано «держать сердце земли» (1, 63), то универсальный мастер-строитель:

      Если бы мог я прийти на субботник,

      С ними бы (кузнечиками – Н.Р.) стал городить городок,

      Я бы им строил, бетонщик и плотник,

      Каменщик, я бы им камень толок.

      Я бы точил топоры – я точильщик.

      Я бы ковать им помог – я кузнец.

      Кровельщик я. и стекольщик, и пильщик.

      Я бы им песню пропел, наконец.

(1,259)

      Поэт – «уста пространства и времени» (1, 192); он титан Атлант, что «каждый день минувшего, как крепью, ключицами своими подпирал» (1, 243), и культурный