– Будь умницей и никому не говори. – Объяснять Па ничего не стал.
Хиа схватил А Бооня за руку и оттащил его от Па.
– Мы никому не скажем. Давай, Боонь, пошли.
– Но почему? – повторил А Боонь. – Почему?
Он устал. В конце концов, он выходил рыбачить впервые, и поднялись они в полчетвертого утра. За их спиной медленно всходило солнце, а ущербный месяц бледнел. Небо наливалось краской. Этот оттенок синего почему-то наводил А Бооня на мысли о яичном желтке, хотя яичный желток желтый. Лицо Па окрасилось оранжевым, на выступающих скулах появились маленькие белые точки. А Боонь знал, что на вкус кожа Па солоноватая, как и его собственная рука. Сколько он себя помнил, кожа всегда была соленой, пот на ней смешивался с морской водой. Набившиеся в шлепанцы песчинки вминались в подошву, глаза разъедала соль.
– Почему? – не унимался он.
– Замолкни уже, – осадил его Хиа и потащил прочь с берега.
На рынке Па с Дядей все утро молчали, опасаясь, что кто-нибудь заметит их необыкновенный улов и примется задавать вопросы. Чтобы избежать ненужного внимания, они перед тем, как отправиться торговать, продали львиную долю улова перекупщику.
Лишь сейчас, сидя дома в компании Гим Хуата, А Туна и А Ки, они немного успокоились. Во рту у каждого торчала сигарета – у всех, кроме Па и Дяди. Из-за болезни Дядя, хоть и с большим трудом, но бросил курить, а Па никогда и не начинал.
Мужчин, подобных им, было множество – в кампонге, на всем побережье, в городе неподалеку. Втроем, вчетвером, впятером рассаживались они на стульях, на ступеньках, на циновках из пандана[4], на деревянном полу. Мышцы после долгого трудового дня приятно болели, а какие именно мышцы, зависело от ноши – таскали ли они рыбу, кирпичи, рис или трудились рикшами. Они баловали себя кофе, угольно-черным или забеленным сгущенкой, неторопливо отпивали по глотку и потирали жесткие узловатые суставы. Беседы велись на разные темы, чаще всего пересказывались местные сплетни, но время от времени заходили разговоры и о политике. Или о том, кто выиграл в “двенадцать карт”, чья дочь или чей сын завел роман, как проходит мобилизация, где подают самые большие порции наси-лемак[5]. Беседа текла неспешно, слова приносились в жертву отупляющему полуденному зною. Разговоры разматывали перепутанные мысли, притупляли боль и ломоту.
Па, Дядя и трое других много раз вели подобные беседы в золотые послеполуденные часы. Однако сегодня говорили они взволнованно, будто тайком. И причиной тому было загадочное наваждение, однородная твердь, остров.
– Ты про утесы? Тут всегда утесы были! Ты, Хуат, вечно просыпаешься ни свет ни заря, а потом в лодке сны досматриваешь… – Это сказал А Тун, самый громогласный из их компании. Его пухлые ладони были гладкими и блестящими, словно ракушки внутри.
– Как в Кота-Тингги? – задумчиво спросил А Ки. Тихий и спокойный, он славился своей способностью перетаскивать мешки с землей, здоровенные,