А утро – сияло и смеялось. Играло на скатах крыш, звенело птичьими трелями. Солнце блистало в ручьях, в лужицах, в каплях, которые срывались с карниза. Небо было неимоверной голубизны, и такими же голубыми были тени на снегу, который весь осел, стал каким-то нестрашным, ненастоящим: то ли вата, то ли взбитый белок.
– Дивная погода, – заметила барыня в шерстяной домашней шали. И тут же нахмурилась: – Кэль кошмар.
– М-да-с… – откликнулся господин в жилете. – Твердый факт.
– Факт-то твердый, Модест Петрович, это дорога растеклась.
После суровой зимы земля еще не оттаяла в глубине, но в верхнем слое медленно набухала от влаги. Очевидное пришлось признать. Настала пора, когда саням уже поздно, а колесам еще рано, когда одна верста превращается в пять – и каких мучительных! Пора в провинции безвыходная, непролазная, непреодолимая. Когда струйки превращаются в ручьи, ручьи сливаются в потоки, потоки в реки, а реки вспухают и выходят из берегов, заодно снося мосты, мельницы, причалы: русская весна!
– Ума не приложу, как теперь ехать. А вы что думаете, сударь? Откуда вы в наши края?
Молодой щеголь прищурился, брезгливо посмотрел сквозь остальных, вынул из кармана очки с зелеными стеклами, надел. Точно в комнате не было живых существ, на которых стоило бросать его бесценный взгляд. Затем отошел в угол и сел в кресло.
Барыня смутилась. Остальные сделали вид, что не заметили бестактности молодого англомана в темных очках. Но на Мурина уже глянули робко – и с ним заговорить не решились. Отошли к столу, справедливо рассудив, что предстоящее дорожное испытание будет легче вынести на сытый желудок, нежели на голодный. Расселись по лавкам. Моська улеглась на коленах хозяйки. Начали стукать чашки, блюдца, ложечки. Забормотали голоса. Не передадите ли варенье. Сливки-с, прошу. Попробуйте, дивный мед. А калач-то вчерашний. Полно? Я всегда отличу только что выпеченное от разогретого. Вам благоугодно малиновое или кружовенное?
Мурин один остался стоять у окна. Поставил локоть на оконную раму, подпер рукой висок, точно голову приходилось поддерживать – такая тяжесть вдруг навалилась. Давнишний разговор с Ипполитом вдруг опять пришел ему на ум. Чувства, о которых он осенью пробовал рассказать тогда старшему брату, с тех пор не только не исчезли, а еще усугубились.
Мурин смотрел на снег, волнисто исчерченный голубыми тенями от стволов. Вокруг стволов обозначились проталины, видна была коричневая земля. Пикала невидимая синица. Природа воскресала. Но Мурин не ощущал радости, которую всегда вызывала в нем весна. Рождающийся мир пугал его. Он казался совсем незнакомым. Как в него войти? Как в нем жить? «Или мир, который вот-вот родится, – тот же самый, что и всегда, а просто я разучился в нем жить?»
Ответов не было. А когда Мурин пробовал задумываться о них, голова его тяжелела, точно была набита мокрым песком.
«Что со мной такое?» – хотел бы он знать. «Я ли это?»
Может,